Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Четвертая строфа этого стихотворения часто выпускалась совершенно; она и — в рукописи казалась страшной [18] Эта строфа читается так: В судах черна неправдой черной И игом рабства клеймена, Безбожной лести, лжи тлетворной И лени низкой и позорной И всякой мерзости полна! Указание Е. Штакеншнейдер, что и в рукописи эта строфа обычно пропускалась, характеризует тот круг, где вращалась дочь придворного архитектора: кроме правительственной цензуры, существовала своя, цензура салона. . Помню, раз пришел к нам Базили с этим стихотворением в кармане. У нас сидел дедушка. Его ли боялся Базили, или просто был он чересчур осторожен, как настоящий грек, но только, декламируя восторженно стихи эти и диктуя их даже мне, о четвертой строфе он и не заикнулся. А дедушке и без нее было довольно, он сидел насупившись. Эта «глава, лежащая в пыли», эта «растленная совесть» не шли к его России; он не хотел, чтобы к ней относились с подобными речами; не такою видели ее его глаза, еще в молодости ослепленные блеском 1814 года; он это и высказал; но Базили горячо защищал свое мнение. Ему, как греку, особенно нравился конец. «Ну, а это что значит, коленопреклоненная душа ? Я не знал, что у души есть колени, покажите мне коленопреклоненную душу», — придрался дедушка [19] Строфа, особенно возмутившая Ходчинского, читается так: С душой коленопреклоненной, С главой, лежащею в пыли, Молись молитвою смиренной, И раны совести растленной Елеем плача исцели. . Базили остановился, как бы в недоумении, но вдруг поднял голову, указал на мраморного, молящегося на коленях ребенка, стоящего в углу, и отвечал: «Вот коленопреклоненная душа».

Много стихов написал тогда и князь Вяземский, но более него и, кажется, более всех, — Глинка. Его стихи, настроенные на божественное, невыработанные, необдуманные, но звучные, позему самому запоминались легче всех. Его «Ура!» кто не знал тогда наизусть? Кто знает его наизусть теперь?

Года через два по окончании Крымской войны, когда не только навеянные ею стихи, но даже самые ужасы, ее сопровождавшие, уже забывались, увидали мы однажды у Глинок, на стенах их гостиной, полосы красной, синей и желтой бумаги, вроде обоев, исписанные китайским письмом. Это было «Ура!», переведенное на китайский язык и привезенное из Китая. Вот начало этого произведения православной музы, заслужившего азиатскую славу:

и т. д.

Но вдруг посреди этих песнопений раздались совершенно неожиданные звуки. То были два стихотворения неизвестного автора, одно под заглавием: «К русскому народу», другое — «Русскому царю». Насколько эти стихотворения были в то время распространены, я не могу судить теперь; знаю только, что они ходили по рукам людей, не только не знакомых с автором или его кругом, но даже, если бы они с ними были знакомы, вероятно, не сочувствующих ему. Стихи были, я думаю, не поняты большинством, и потому повторялись наряду с «Ура!» и прочими.

Говорят, что имя автора искалось правительством, и подозрение падало даже на Хомякова, в Москве. Настоящий автор был в то время в Петербурге. Услыхав, какая беда грозит Хомякову, он тотчас же хотел обличить себя, но его удержали. Между тем Хомяков успел оправдаться, настоящего виноватого не нашли, и так дело замолкло.

Стихотворения схоронились по портфелям, забылись даже, может быть, и, наконец, минула им десятилетняя давность. И вот, когда она минула, когда даже сверх нее прошли еще два года, автор за одно из них, а именно за то, которое озаглавлено: «К русскому народу», сослан в Тотьму.

Те люди, которые в одном кармане носили и стихи Глинки и стихи Лаврова, может быть, и были правы, соединяя их: они соединялись между собой, как конец соединяется с началом. Стихи Глинки были лебединой песнью отходящего, стихи Лаврова — начальными звуками новой речи, — речи, в то время, и в его устах, еще полной иллюзий, но которая, начавшись стихами, быстро перешла в прозу и, раздаваясь все громче и громче, как неопределенное ау в лесу дремучем, скликала братьев к одному месту, чтобы они увиделись и поняли друг друга.

Прошло лето. Опустелый Петербург снова оживился, и надежды на победы, и угрозы закидать врагов шапками снова его преисполнили. По улицам возили турецкие пушки, отбитые у неприятеля; с газетами разносили летучие листки реляций, и в них было всегда что-нибудь утешительное. И о чем было особенно горевать? О крови, льющейся в Севастополе? Судя по реляциям, ее лилось немного. За стереотипной фразой: «неприятель понес значительную потерю убитыми и ранеными» обыкновенно следовало: «у нас убит один казак». В средствах и силе России никто не сомневался, ни мы сами, ни даже враги паши, а о нашей славе давно ли напоминал Синоп.

Без железных дорог, без телеграфов, чем страшна так была Россия? Неужели своей огромностью только и неизвестностью? Или все еще 1812 годом и блеском 1814 года? Мы так привыкли казаться сильными, что сами, наконец, поверили в свою силу, а между тем могли бы знать, насколько силен разлагающийся организм. Николай Павлович вдался в ту несчастную для него войну, запутался, как пойманный в сетях зверь, и погиб. Россия восторженно откликнулась на боевой призыв его, как привыкла откликаться на всякий призыв своих царей, и пошла лечь костьми, не зная, на что и за чем она идет. Николай Павлович погиб, но Россия спаслась. Только спаслась она не тем, на что надеялась, не силой своей, не удивительной своей военной подготовкой, а необыкновенным счастьем, именно тем, на что и не рассчитывала, — погибелью Николая Павловича.

Когда это совершилось, когда прекратилась, наконец, и разрушительная, ужасная война, Россия встала с одра своих бедствий, как больной, для которого опасность миновала, но силы еще не явились; который и слаб, и худ, и бледен, и брит, пожалуй. Но покуда Николай был еще жив, и ужасная разрушительная война была во всем своем разгаре, тогда Россия со своими восторгами и надеждами, и мечтами была, как горячечный больной у порога смерти. Ей стала лучше, она пришла в себя 18 февраля 1855 года, в то утро, когда из Зимнего дворца раздалось: «государь умер». До этого утра 18 февраля оставалось еще шесть месяцев, когда мы воротились в ликующий своими надеждами Петербург. Это ликование коснулось и дома Толстых, но в доме Толстых всегда на первом плане стояло искусство, пламенным поклонником и как бы верховным жрецом которого был сам старый граф. Оно и тут не уступало прав своих, и хотя часто служило формой для выражения того, что всех занимало, но еще чаще заставляло забывать, не унося своих поклонников вон из мира действительного.