Анатолий Гордиенко - Минута жизни [2-е изд., доп., 1986]

Тишина. Только оса жужжит равномерно, мирно. Да чудной незнакомый дух лежалых путимок.

— Я сейчас… — говорит Николай и засыпает…

…Тук, — падает на землю яблоко рядом где-то. И ещё падает, и ещё…. Ветерок лениво колыхнулся над головой, Санька приподнялся — никого.

— Чуешь, не спи…

Из куреня они вышли под вечер, когда жара малость спала.

Пить! Рука одеревенела и будто лишняя, чужая висит вдоль тела. Откуда-то потянуло острым дымом жнивья. Они постояли, посмотрели туда, где утром шёл бой. Стали спускаться в низину к высоким осокорям. Тут из-за старой, заботливо побеленной яблони им что-то крикнули. Один немец, стоя на четвереньках, нагребал в пятнистый рюкзак большие краснощёкие яблоки, другой, полулёжа, из-под руки навёл на них автомат.

— Ну вот и кончились мои мучения, — сказал Сашок, отчаянно рванул на груди гимнастёрку и пошёл на немца.

А Николай стоял как вкопанный. Голова его опустилась, глаза были закрыты. Не видно, что там у него на лице. Ждал. Тело враз обмякло, отяжелело. Выстрела всё ещё не было. Показалось, что стоит он вот так с опущенной низко головой очень давно. Будто кто-то поставил его так.

Потом шатнулся, поднял голову, разлепил тяжёлые веки. Всё качнулось, поплыло перед ним.

Он различил Сашка, идущего медленно-медленно, как по вязкому болотцу. Винтовка висела за спиной, как палка.

— Сашок! А я?

Николай побежал, отрывая от земли чугунные ноги, цепляясь каблуками за траву. Раненая рука моталась, неестественно отлетая в сторону. Боли не было.

— Стреляйте же, гады! — крикнул он. Догнал Сашка, схватился здоровой рукой за винтовку, дёрнул влево.

— Пуф! — крикнул немец, наводя автомат. — Пуф! — крикнул он второй раз, смешно надувая щёки, и бросил в Николая яблоком. Попал в голову.

Немец, собиравший яблоки, смеялся. Вначале тихо, затем громче, громче.

Хохоча, он поднялся, подал Сашку рюкзак, набитый яблоками.

Их повели по саду.

Николай шёл как мёртвый. Немец помоложе время от времени подталкивал его автоматом в спину.

Под осокорями стояли широкие приземистые машины, надсадно трещал движок радиостанции, дымила кухня и пахло гороховым супом.

Около кухни тлели угли большого костра. Немец бросил туда Санькину винтовку, предварительно по-хозяйски разрядив её. Потом он заскочил в фургон радиостанции, и оттуда выглянул пожилой офицер, кивнул головой: ему понравилось, что Любченко держит на плече пузатый рюкзак.

…Это была колхозная конюшня — длинная, сложенная из тонких пластин и горбылей, снаружи обмазанных глиной. Лошадей угнали на восток, видимо, давно. В конюшне было сухо. Знакомый запах конского пота, сбруи перемешивался с ароматом чебреца, полыни, сурепки, второпях набросанных под стенами.

Пленных было много. Все лежали, и трудно было понять — то ли они раненые, то ли так…

— Какого полка? — спросил Николай у маленького мужичка с перевязанной ногой.

— Всё того же, что и ты, — ответил тот нехотя, а потом крикнул вдогонку. — Откуда родом будешь?

— Карельский…

Подойдя к яслям, они увидели Тюкова. Он лежал бледный, с закрытыми глазами. Рядом с ним сидел черноволосый небритый военврач.

— Что же вы так, хлопцы? — сказал Тюков, не открывая глаз.

— С чем, Семёныч, пойдёшь на танки? — вздохнул Любченко садясь, подламывая ноги накрест. Тюков сжал зубы, проглотил слюну.

— Для вас я батальонный комиссар… мерзавцы…

Николаю показалось, что этот шёпот слышен был в обоих углах настороженной полутёмной конюшни.

— Ваши товарищи там, в пшенице… а вы…

Они отошли от Тюкова, опустились у противоположной стены. Посидев немного, Николай сковырнул со щеки засохшую кровь, поднялся и поковылял к соседу с перевязанной ногой.

— Поесть нету?

— Пятеро пошли в село, принесут скоро, — ответил тот и, разглядывая Николая, добавил: — Ты на него не имей зла. Ему жить-то, батальонному вашему, сам видишь, сколько осталось…

— Это чего же?

— Звезду нарукавную отодрать не хочет, уговаривали его тут…

— Шкура ты, — устало проговорил Николай и отполз от него к Саньке, который сидел неподвижно, прижавшись спиной к стене.

— Что будем делать, Саня?

— Я уж решил. Ночью убежим. Будем пробиваться к матери, в Шибириновку…

— Значит, кончили мы воевать, так выходит?..

— Обмундировку обменяем, ночами будем идти. А дома, брат, заживём. Гальку, мою соседку, за тебя выдадим, живи — не хочу, понимаешь-нет…

— Да я чего, сам знаешь, какая родня у меня — ни отца, ни матери, ни дому, ни лому…

Перед конюшней в низкой загородке стоял старый колодец-журавль, впритык к нему длинное долблёное корыто, из которого пили пленные. Сашок выпросил у соседей фляжку, принёс воды, бережно обмыл руку Николая, перевязал чистым бинтом из нового индивидуального пакета.

— Пуля навылет прошла, Колюшка. Заживёт через пару дней, мух бы только не пустить на рану…

Перед закатом солнца всех построили во дворе, приказали вынести раненых, пересчитали.

Приказали выйти вперёд политрукам и командирам. Вышло четверо — двоих Николай не знал, третьим был военврач, четвёртым — Тюков. Комиссара поддерживал пожилой красноармеец в гимнастёрке, стоящей коробом от пота,

Было сказано, что если завтра не досчитаются хотя бы одного человека, командиры будут расстреляны.

Наступила ночь. Тихо вокруг. Кричат на речке коростели, в маленькие окна заглядывает холодный стеклянный месяц. Не спят многие, думают, прикидывают.

— Может уйдём, Коля, решили же?

— Ты снова за своё…

Николай выходит во двор. Небо усеяно сыпью красноватых дрожащих звёзд. Длинные тени от осокорей лежат на земле мёртво, печально. За спиной кто-то закричал во сне, крик этот подхватил другой голос, на минуту конюшня зашевелилась, закашляла.

Утром недосчитали двенадцати человек. Так же перед строем стояли четыре командира. Тот же пожилой красноармеец с воспалёнными глазами, широко расставив крепкие ноги, поддерживал Тюкова.

По приказу немца он подвёл Тюкова к конюшне. Правой рукой Семёныч упёрся в стену, левой быстро пригладил волосы.

— Вот так мы и умираем, ничего не сделав. Максим, жив останешься — скажи, в бою убили…

Тюкова расстреляли. А когда вышли за село, снова послышались выстрелы — раненых кончали. Так что напрасно колхозные бабы старались, две подводы снарядили, сена на воз побольше нанесли, чтоб не трясло на пересохших просёлках…

Пыль стоит на дорогах, солнце украинское затмевает. Навстречу танкам, обляпанным чёрно-жёлтыми крестами, навстречу грузовикам с короткими бульдожьими носами идут пленные.

Проходят по горящей земле — сёла горят, сады горят, горький дым от пшениц тучных режет глаза, и слёзы выели белёсые полосы на чёрных, небритых щеках.