Николай Палибин - Записки советского адвоката. 20-е – 30-е годы

— А это ваш внучек с вами?

— Нет, работник у меня был, Федор. Хороший был человек. Я его тоже отделил, как сына, худобу дал, лесу на хату, оженил, гуртом пособили ему построиться, гуртом же запахали и засеяли на первый год. Пропал он из-за крыши. Цинковую крышу ему захотелось на хату. Это Федор в мою честь захотел: пусть, мол, люди видят, как работники от добрых хозяев отходят. Так вот эта крыша станичному Совету понадобилась — колхозный амбаришко покрыть. Мои попали в первую высылку как кулаки, а он — во вторую как подкулачник. А крыша-то по мирным ценам всего 36 рублей стоила. Я амбар свой крыл, знаю. Жена Федора в то время была в положении. Как стали их тащить из хаты да пихать на подводы, ей нехорошо сделалось. А в это время снег да дождь, укрыться нечем. Наскочили они враз, список у них секретный. Одну хату проходят, в другую ломятся. Все обшаривают, золото в крестьянских сундуках шукают, подушки, перины переворачивают. Борщ из печки вытащили и по полу разлили. Ругаются. Вскинули беременную на подводу, успел ее Федор кожухом прикрыть, а себя с сыном — дерюжкой. В это время стали детей тащить из соседней хаты. Суматоха, дети кричат, старуха Емельяновна обхватила руками столб на дворе, не идет, упирается, ее бьют по рукам, чем ни попадя, а из хаты пихают хозяина и хозяйку взашей… А я тут же стою, не попал в список. Федор поднял дерюжку и говорит мне: «Василий Иванович, были вы мне отцом, будьте теперь моему сыну дедом». А сам плачет. «Возьмите Петруньку, пропадет он вместе с нами, жалко сына». В это время подскакивает «ахтивист»: «Куда ты, паскуда кулацкая, с подводы слазишь?» А Федор говорит: «Да это не мой сын, это парнишка со стариком ведра чинить к нам приходили, парня и схватили в суматохе». Отказался, бедняга, от сына. В это время подводы тронулись на станцию железной дороги. «Прощай, мамка, прощайте, папаня!» «Прощай, сынок!» Только и всего. Вот я и взял его за руку, и пошли мы по станицам кормиться: «Корыта, ведра починяем!» А то мышеловки делаем, тогда на базаре кричим: «Кому крыса, мыша надоела?!» У меня и патент на ремесло есть. Без этого нельзя, а то фининспектор на базаре схватит. Я и налог плачу за свою работу.

— А хозяйство ваше, земля? — спросил я.

— Все бросил. Пахать-то чем? Была лошадь, и ту отняли. Жена умерла. Задания дают и по пахоте, и по хлебозаготовке, и по сельскохозяйственному налогу, и по самооблогу, и по займу.

То был тип «беглого крестьянина». Но власть настигла его. Землю бросать нельзя: коллективизация земли имеет свои законы, она превращает вольного хлебопашца в раба. Его поймали и предали суду за невыполнение государственных заданий. Бесплатная земля обходилась не дешевле платной. Теперь это знал любой колхозник.

И вот этот крестьянин предстал перед пролетарским судом, истощенный, замученный тюрьмой и допросами. Я вспомнил во время его горькой повести, как при отступлении Белой армии люди, поддавшиеся советской агитации, говорили: «А що вы мне говорите? Мене с хаты выженут? Да це генеральска брехня. Это идут наши браты, що воны с рогами що ли? У них ныне порядочек…» Были и «политические деятели», которые говорили то же самое, только в других выражениях: «Лучше Ленин, чем Деникин». Между тем они сидели в тылу Белой армии (хотя иногда подымали против нее оружие). Многие из них с легким сердцем пишут теперь в эмиграции мемуары и до сих пор ни в чем не раскаялись.

Я подошел к Василию Ивановичу и поздоровался с ним. Оторванный от всего мира, одинокий, замученный голодом и грубостью тюрьмы, лишенный какой бы то ни было помощи и надежды, он посмотрел на меня, защитника, как смотрит, должно быть, умирающий больной на доктора: какой-то луч надежды. Он узнал меня.

— Вот дело-то какое вышло, — прошептал он.

— А где же ваш Петрунька? — спросил я.

Старик молчал. Потом с трудом выдавил:

— Не уберег я его, утонул он. Настигли нас около Федоровской переправы. Меня схватили, а он бросился в Кубань и поплыл. Стрелять они стали, и он утонул.

Что мог просить этот человек у Бога, кроме смерти? Я сказал ему, что подам кассационную жалобу от его имени.

— Не трудитесь, — ответил он, — я вам премного благодарен, что вы подошли ко мне. Ведь мы теперь последние люди, хуже воров и убийц.

Я подал жалобу. Она была оставлена без последствий. Я обратился в Верховный суд в порядке надзора. Я указывал, что обвиняемый — сельский бобыль, бессемейный одинокий человек преклонного возраста (60 лет), не имеющий инвентаря. Ввиду этого ему не под силу ведение сельского хозяйства, и если бы он вступил в колхоз, то стал бы для колхоза бременем. Он уже несколько лет не живет в деревне, и сельсовет начисляет на него повинности автоматически, несмотря на то что осужденный занимается ремеслом, имеет патент, платит налоги, причем на все это он имеет право согласно ст. 5 Гражданского кодекса, где сказано, что каждый гражданин РСФСР может избирать любое не запрещенное законом занятие и свободно передвигаться по территории республики. Я писал, что ничего предосудительного в занятии ремеслом нет, так как и это — общественно полезный труд. Москва затребовала дело, но приговор утвердила и вернула дело в народный суд.

Некоторые определения Верховного суда печатаются и периодически издаются брошюрами. Но это только для лиц, изучающих «теорию и философию советского права». А вот дело Василия Ивановича напечатано не будет. Судья Михайлик, вынесший приговор по его делу, так же как и все другие судьи, получал общие директивы из райкома партии. Но Михайлик не довольствовался общими директивами. Он просто забирал дела и отправлялся с ними в райком на консультацию, по каждому конкретному делу. Там он их и «проворачивал» до публичного разбора. В зале судебного заседания справа и слева от него сидели два барашка, совершенно бессловесных. Они назывались народными заседателями и по закону считались равноправными с председателем судьями.

Такой порядок директив и прямого давления на суд, зачастую по конкретным делам, в сущности введен по всей служебной лестнице советской юстиции, начиная от народных судов и кончая различными спецколлегиями военных трибуналов и специальных сессий Верховного суда. Поэтому можно сказать, что в СССР нет суда, а есть технические исполнители судебных заседаний по приговорам, вынесенным заранее. Поэтому, например, вполне понятны пункты 4-й и 5-й постановления ЦИК СССР от 1 декабря 1934 года по делам о террористических организациях и покушениях на работников советской власти, которые гласят, что кассационное обжалование и подача ходатайства о помиловании не допускаются и приговор приводится в исполнение немедленно после его вынесения. Это объясняется не тем, что закон абсолютно доверяет непогрешимости суда, а тем, что приговор уже вынесен Сталиным. Судебная процедура является лишь техническим оформлением, а потому жаловаться или просить о помиловании уже нечего, так как вопрос решен до судебного разбора дела [2] По этим процессуальным нормам судились в 1953 году бывший первый заместитель Председателя Совета Министров СССР, министр внутренних дел СССР Лаврентий Берия; бывший министр госбезопасности СССР Меркулов; бывший министр внутренних дел Грузинской ССР Деканозов; бывший министр госбезопасности СССР, затем — заместитель министра внутренних дел СССР Кобулов; бывший министр внутренних дел Украинской ССР Мешик и начальник следственного отдела по особо важным делам НКВД (МВД) Влодзимирский. Приговор фактически был вынесен Президиумом Верховного Совета СССР по докладу Маленкова 26 июня 1953 года, а затем утвержден Верховным Советом 8 августа 1953 года. .