Игорь Ефимов - Эрнест Хемингуэй

БАС ( обращаясь к собеседнику ): Я знаю, что вы уже с юности были покорены и заворожены этим писателем. Не могли бы вы вкратце обрисовать свои чувства тех лет? Секрет невероятного успеха и мировой славы Хемингуэя пытались разгадать многие исследователи. Но мне до сих пор не довелось прочесть какое-нибудь убедительное объяснение. Что оказалось самым захватывающим для вас?

ТЕНОР: Мне было лет пятнадцать, когда кто-то из приятелей дал мне “Прощай, оружие!”. С первых же страниц я был подхвачен, унесен, вырван из своей повседневной жизни, как какая-нибудь Дороти в “Волшебнике Изумрудного города”. Простые понятные слова, простые короткие фразы. Облетевшие деревья, грязь на дорогах, стены домов со следами шрапнели. Верхушки гор срезаны туманом. У водителя “скорой помощи” узкое и очень загорелое лицо, фуражка на голове. Этот водитель уйдет из повествования и никогда больше не появится. Но сама случайность, необязательность его появления создает ощущение, что автор напряженно вглядывается в череду событий и сцен, проносящихся перед его глазами, пытаясь разглядеть за ними какую-то главную таинственную суть бытия, которая струится под поверхностью зримого мира, как кровь струится под кожей. Вот-вот разглядит, вот-вот тайна откроется.

БАС: Не похоже ли это на прием паузы, которым пользуются режиссеры театра и кино? Например, в фильме Бергмана “Персона” героиня умолкает, отказывается говорить с окружающими. И мы вглядываемся в ее лицо, в движения руки, берущей стакан с водой, в скольжение гребня по волосам, но при этом всеми силами пытаемся понять, о чем она молчит. Тайна, столь необходимая всякому искусству, рождается сама собой и маняще светит за поверхностью экрана.

ТЕНОР: Да, именно тайна. В рассказе “Что-то кончилось” юноша и девушка плывут в лодке на ночную рыбалку. Подробно описаны берега залива, заброшенные здания лесопилки, силуэты холмов на темнеющем небе. Из коротких реплик, роняемых героями у разведенного на берегу костра, мы понимаем, что они знают друг друга давно, что рыбачат вместе не первый раз. Ничто не предвещает беды, но напряжение нарастает. Что-то должно случиться. Медведь выйдет из темного леса? Пьяный индеец с ружьем? О нет, только не у Хемингуэя. Случится что-то в тайниках души. Невинный обмен репликами: “Скоро взойдет луна”. — “Я знаю”. — “Все-то ты знаешь”. — “О, Ник, перестань! Пожалуйста, пожалуйста, не начинай это”. И мы так и не узнаем, что и в какой момент оборвало ниточку, связывавшую этих двоих. Но мы вспомним все беспричинные разрывы, которые довелось пережить нам самим, и поверим с волнением в то, что Ник не смог объяснить девушке, что произошло, а только повторял: “Все это больше не в радость”. — “И любовь не в радость?” — “И любовь”. И она уплывет на лодке, а он останется сидеть, уронив лицо в ладони.

БАС: Может быть, мне просто не повезло, потому что для меня первой книгой оказалась какая-то из его африканских эпопей. Не могу передать, какое отвращение у меня вызвали и продолжают вызывать эти бессмысленные убийства львов, носорогов, буйволов, слонов, леопардов. Кровавый спорт богатых бездельников! Да еще с попытками придать своей забаве какой-то высший смысл, будто это действительно состязание в мужестве. Да еще заставлял, затягивал своих женщин участвовать в бойне — такой стыд!

ТЕНОР: Но у поколения, входившего в жизнь после Первой мировой войны, сострадание животным было сильно притуплено пережитым ужасом всемирного четырехлетнего пожара. Стыдились они другого — высокопарного краснобайства. Ведь именно оно оправдывало кровавое извержение высокими понятиями чести, патриотизма, исторической справедливости. Хемингуэй очищал человеческую речь от шелухи и мути и тем возвращал ей правдивость и достоинство. Диалог у него строится из пустот, часто из повторов, но при этом слова бережно огибают нечто главное, невыразимое. Словам возвращалась их изначальная ценность, как краскам на картинах Сезанна, Ван Гога, С. ра, Гогена, Ренуара. Кажущаяся пустота как бы создает плодотворный вакуум, который извлекает эмоциональное бурление из души самого читателя.

БАС: Действительно, Первая мировая война вынесла наверх целую плеяду писателей, пытавшихся литературными средствами осмыслить произошедшее. Ремарк в Германии, Олдингтон в Англии, Барбюс во Франции, Шолохов в России. Да и Толстой в свое время, после боев на Кавказе и в Севастополе, продолжал вглядываться в феномен войны до конца жизни. Начал с “Казаков”, закончил “Хаджи-Муратом”.

ТЕНОР: Вот еще какое сравнение пришло мне в голову: стиль Хемингуэя отличается от прозы его современников так же, как витраж отличается от живописного полотна. Многоцветье картины мы воспринимаем через отраженный свет, а многоцветье витража — через свет, идущий как бы изнутри. И это появилось уже в самых первых рассказах. Что меня поражает: каким чутьем обладал Шервуд Андерсон, чтобы уже по первым зарисовкам начинающего автора — демобилизованного солдата без университетского образования — разглядеть большой талант, начать поддерживать его, снабдить рекомендательными письмами к парижским друзьям — Гертруде Стайн, Эзре Паунду и другим. Может быть, это связано с тем, что Андерсон расслышал в рассказах Хемингуэя продолжение собственных исканий. Для всего литературного поколения, входившего в американскую литературу в 1920-е годы, творчество Андерсона открыло новые горизонты, оказалось маяком, камертоном. Но для Хемингуэя — в особенности.

БАС: Вы упомянули Париж — не пора ли нам отправиться туда вслед за нашим героем и его первой женой? Если Андерсона можно считать стартовой площадкой космического корабля “Папа Хем”, то на долю Хедли Ричардсон выпала роль ракеты-носителя. Ее горячая вера в талант мужа, ее готовность отказаться от карьеры пианистки и отдать все силы на то, чтобы обеспечить ему возможность посвятить себя литературе, конечно, были бесценной поддержкой. Скромный ежегодный процент с полученного ею наследства, составивший две с половиной тысячи долларов, в послевоенном Париже позволил молодоженам иметь самое необходимое — а большего в те годы они и не ожидали. Плюс журналистские заработки самого Хемингуэя. Хватало даже на то, чтобы угощать в своей квартирке новых друзей.

ТЕНОР: Первая серьезная ссора с женой произошла, когда она умоляла его осенью 1922 года не ездить на греко-турецкую войну. Но Хемингуэй был послан туда его нанимателем, канадской газетой “Стар”, и не чувствовал себя вправе отказаться. Снова страшные сцены войны, горящие дома, обозы с беженцами. В прозу потом попадет женщина с мертвым младенцем на руках, которого она не отдавала несколько суток. Воспоминания об этих днях всплывут в памяти героя рассказа “Снега Килиманджаро”. Так как Хемингуэй не любил и не умел выдумывать, мы должны поверить тому, что в Стамбуле он впервые изменил жене с какой-то армянской шлюхой — “перезрелой, грудастой, сиропно сладкой, гладкокожей и не нуждавшейся в подушке под ягодицами”.