Дмитрий Власов - О Пушкине и не только

Да, не были они вместе при жизни, не были даже знакомы… Но по Литературе, по Истории литературы, просто по Истории мы их видим всегда рядом, а по жизни Лермонтов своим стихотворением «Смерть поэта» подхватил выпавшее знамя поэзии и знамя гражданственности через считанные дни после гибели своего и нашего кумира, за что тут же и поплатился… Зарубежные исследователи напоминают нам самим: «Россия создала великую литературу. Но вся история русской литературы есть история борьбы правительства с литературой…».

Есть место в Петербурге, на краю огромной Дворцовой площади. Отсюда виден дом на Мойке, 12, где жил, куда был внесён на руках смертельно раненный Пушкин и где через два дня он испустил последний вздох. Сделав пол-оборота, мы увидим с левой стороны площади длинный полукруглый фасад Главного штаба. Там на верхнем этаже была и гауптвахта, куда был помещён Лермонтов за стихотворение «Смерть поэта». И, наконец, над всей Дворцовой площадью господствует Александровская колонна, пережившая всех царей (с коронами и без), все революции, войны и бомбёжки, доставшиеся Петербургу — Ленинграду — снова Петербургу.

Но мы знаем (все теперь знают!) — «вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа». Заметим ещё, что В. А. Жуковский, ради публикации этого пушкинского стихотворного шедевра подправил в нём несколько строк, в том числе — заменил слова «Александрийский столп» «Наполеоновым столпом». Однако через много лет Александр I вернул себе честь быть сравниваемым с «главою непокорной» самого Пушкина… Они оба — Пушкин и Лермонтов — вознеслись главами непокорными выше всех и всяческих императорских столпов. Пора этот факт отметить общим памятником Пушкину и Лермонтову и неизвестно, будет ли он когда-нибудь. А вот место для него уже есть! Как раз в центре «условного треугольника»:

последнее пушкинское пристанище — дом на Мойке, 12;

главный штаб с гауптвахтой — местом пребывания Лермонтова сразу после гибели Пушкина;

Александровская колонна, выше которой в Санкт-Петербурге ничего не строилось.

Этот памятник как раз не будет высоким, но всё-таки какой-то постамент должен быть и на четырёх его гранях могут быть выбиты короткие надписи:

— « Они жили свободными людьми в несвободной стране и поэтому ушли от нас молодыми».

« Вознеслись они выше главами непокорными Александрийского столпа».

« Прощай, немытая Россия!

Страна рабов, страна господ…».

(Да, пусть именно так ударит, встряхнёт каждого это прощание Лермонтова, пусть возмутится наш разум — ему это будет на пользу… Только поэт, так страстно любивший Россию, мог позволить себе так к ней обратиться).

И, наконец, предсмертные слова Пушкина, обращённые к своим книгам и ко всем нам:

— « Выше… ещё выше!».

Известно, что Пушкин в своей михайловской ссылке после декабрьского восстания ждал ареста, жёг бумаги. Следствие по делу декабристов находило его стихи и письма почти у всех активных членов тайных обществ, но было видно и то, что он не состоял напрямую ни в одном из них.

В то же время он надеялся в связи со сменой власти на перемену своей участи ссыльного, писал прошения, обещая быть законопослушным подданным. Ссылался на болезнь («аневризму ног»). Наконец, его вызвали и привезли в Москву прямо в Кремль к императору, не как арестанта, но в сопровождении фельдъегеря. Никто, и он сам, не знал, с чем и зачем он едет.

Дальнейшее тоже известно: Николай I простил и обласкал его, разрешил жить в столицах, ездить, писать («я сам буду твоим цензором»), обращаться к нему (правда, через шефа жандармов Бенкендорфа). И тут же был установлен за ним тайный и пожизненный полицейский надзор.

Это известная канва событий. Менее известно, что ему за неделю до этого грозил всё-таки арест и «вывоз», а не выезд из деревни, под охраной вооружённого жандарма.

Пятеро декабристов были казнены 13 июля 1826 года, а 19 июля 1826 года из Петербурга посланы тайный агент А. К. Бошняк с фельдъегерем Блинковым, которые должны были произвести «возможно» тайное и обстоятельное исследование поведения известного стихотворца Пушкина, подозреваемого в поступках, клонящихся к возбуждению и вольности крестьян, и арестовать его и отправить куда следует, буде он окажется действительно виновным». У них был открытый ордер на арест за подписью военного министра Татищева.

Этого Бошняка власти считали тайным агентом, дворянское же общество, особенно молодое, знало и презирало его за то, что именно он в своё время, ещё до восстания, написал донос на южное тайное общество. Есть и другие свидетельства того, что Александр I знал о тайных обществах и заговорах, но сознательно не хотел ворошить этот тлеющий костёр, опасаясь настоящего пожара…

Так или иначе, Бошняк рьяно взялся за дело, начав ещё с дальних подступов». Приехав в Новоржев (а это в 84-х километров после Михайловского) и, выдавая себя за учёного ботаника, он расспрашивает всех, кого можно, о Пушкине и получает в ответ только слова, что «Пушкин скромен и осторожен, бывает на ярмарке в Святых горах, о правительстве не говорит и никаких слухов о нём по народу не ходит».

Следующей остановкой Бошняка было имение П. С. Пущина в селе Жадрицы, откуда и пошли слухи. Но и там подтвердили, что «Пушкин ведёт себя несравненно осторожнее противу прежнего, дружески обходится с крестьянами, берёт за руку знакомых, иногда ездит верхом и, достигнув цели своего путешествия, приказывает человеку своему отпустить лошадь одну, говоря, что всякое животное имеет право на свободу».

Надо думать, тайный осведомитель «сделал стойку» и удвоил внимание. Вот оно — сладкое слово «Свобода».

И, наконец, Святые горы. Здесь порасспрошены крестьяне, игумен Иона, который говорит, что «Пушкин нигде не бывает, но иногда ездит в Псков; никакой песни им в народ не выпущено, он ни во что не мешается и живёт, как красная девка. Ещё он, Иона, иногда пьёт с ним наливку». Итак, «лошадиный заговор» так и не потянул на «государственный». Пришлось отпустить обратно в Петербург вооружённого фельдъегеря, так как для ареста Пушкина оснований не оказалось. Какие наивные ещё были эти жандармы первых призывов… Они не догадывались, что любой заговор можно придумать к удовольствию начальства и к своей карьере. Во всяком случае, Бошняк подробно всё описал и его доклад был внимательно прочитан Бенкендорфом, а потом и императором — всего за неделю до высочайшего вызова.

Забегая вперёд, скажем ещё, что у этого Бошняка было ещё только четыре года не очень сладкой жизни. В дворянском обществе его сторонились или, наоборот, демонстративно и громко приветствовали, хлопали по плечу, сжимали в объятиях так, что у него кости трещали, не декабристы и даже не сочувствующие, а вполне себе монархисты, но предательство в этой среде не прощали, а жандармы в последующем были вообще вне высшего общества. Бошняк, наверное, понял, что к чему, и счёл за благо поехать добровольцем на подавление польского восстания в 1830 году. И там он был убит в бою, но есть серьёзные подозрения, что убит своими.