Степан Шутов - Красные стрелы

— Что вы сказали, товарищ гвардии полковник?

Странно! Почему она так обращается ко мне. Открываю глаза, над собой вижу бездонное темное небо с мириадами светленьких точек. Рядом Сергей, возится с вещевым мешком:

— Вы мне что-то сказали? — переспрашивает.

— Нет, это я так.

— Может, закусите? С утра ведь ничего не ели.

Сон уже все равно- перебит. А в желудке действительно пусто.

— Давай, что у тебя там есть.

Раскладывая на газете свои скромные припасы, Сережа говорит:

— Ветерок подул. Потом всплеск весел, — значит, лодка.

— О чем это ты?

— Да я ж вам рассказываю, как меня, раненного, киевляне спасли. Или вы не слушали?

— Слушал, слушал. Продолжай.

— Ну вот, значит, лодка ударилась в песок. Потом осторожные шаги. Подходят двое… Один говорит: «Не поймешь, живой или нет». Хочу сказать, что живой, и не могу, язык одеревенел, будто фанерка шершавая во рту. А в голове словно гвоздем ковыряют. Человек наклоняется ко мне, слушает. «Дышит», — говорит.

Дальше Сергей рассказывает, как его осторожно положили на дно лодки и повезли. Потом вынесли на берег.

Несли долго. Подъем был высокий и крутой. Теперь он чувствовал, что в мозг его врезаются зубья пилы и рвут, рвут, рвут.

Шепот:

— Тихо! Немцы!

Останавливаются. Совсем близко шаги, пьяный разговор.

И вот уже скрип калитки. Три условных щелчка в окно. Дверь открывает женщина.

— Кто тут?

— Спасай, Анна Ивановна, — говорит один из мужчин, — наш человек, раненый.

— Живее давайте сюда, — засуетилась хозяйка. — Кладите на кровать — и за доктором. За Фролом Корнеевичем.

— А пойдет?

— Пойдет. Скажите, что я прошу.

Приходит доктор. Шумный. Звенит инструментами. Ощупывает голову, командует:

— Воду, горячую!

— Неужели оперировать придется, Фрол Корнеевич?

— Непременно и безотлагательно. Пуля у него застряла.

Работая, доктор насвистывает песенку из оперетты Оффенбаха.

После операции боль понемногу утихает. На Борисова сваливается сон. Долгий, тяжелый. Когда открывает глаза, через щели в забитом досками окне широкими полосами струится дневной свет. Подле кровати, на стуле, уронив на грудь седую голову, дремлет пожилая женщина. Золотистый луч дрожит на ее впалой щеке. Борисов знает, что ее зовут Анной Ивановной, хочет окликнуть, но язык по-прежнему не подчиняется.

Два месяца Сережа был в тяжелом состоянии. Доктор навещал его. Ночами, разумеется. Это был старичок с морщинистым лицом и коротеньким носом. Он шутил, насвистывал любимую песенку из оперетты Оффенбаха, а когда уходил и прощался, всегда задавал Анне Ивановне один и тот же вопрос:

— Как думаете, встретимся еще?

Однажды доктор явился с радостной вестью: немецкие войска под Москвой разгромлены.

— Это, Анна Ивановна, начало великих начал, — воскликнул он с пафосом. — Ну, а как наш больной?

— Плохо, Фрол Корнеевич. — Понимать будто все понимает, а не говорит.

— Будет говорить, не беспокойтесь, — заверил доктор. Он подошел к Сергею, проверил пульс, послушал сердце, потом говорит: — Думал как-нибудь обойтись, но вижу, посоветоваться со специалистом необходимо.

— Кто такой? Вы ему доверяете? — с тревогой в голосе спросила женщина.

— Это врач, слуга самой гуманной профессии. Не думаю, чтобы он выдал. Все же о больном и о доме, где он находится, я ему не скажу.

После этого доктор больше ни разу не являлся. Видимо, напрасно положился на гуманность коллеги.

Прошел год. Анне Ивановне удалось связаться с подпольной организацией и через нее отправить Сергея к партизанам. Там-то, под постоянным присмотром специалиста, к нему наконец вернулась речь.

— А когда я поправился, — продолжал Борисов, — решил навестить свою спасительницу — Анну Ивановну. Только повидать не довелось. На том месте, где стоял ее дом, оказалось большое пепелище. От соседей узнал, что это было делом немцев. А самое Анну Ивановну забрали гестаповцы…

Сережа уже закончил свой рассказ, а я все сижу и раздумываю над печальной судьбой старой женщины.

38-я армия и наш корпус ведут бои за расширение плацдарма. 20-й гвардейской приказано внезапным ударом освободить станцию Буча. Пока танкисты готовят машины, в разведку уходит группа под командованием старшего сержанта Василия Причепы.

Причепа интересный человек. В бою горяч, прямо огонь. А в мирной обстановке — тихий, спокойный, я бы сказал, с лирическими наклонностями. Песни любил. Прекрасно исполнял их на губной гармонике. В короткие минуты затишья мы, бывало, заслушивались его игрой.

Иногда гармоника Василия надолго умолкала. Это когда после очередного ранения разведчик попадал в госпиталь. Я не знал ни одного солдата, который столько раз был ранен и столько раз возвращался в свою часть.

Мы с подполковником Маляровым и майором Хромовым — его опять назначили к нам начальником штаба — беседуем с танкистами.

Всех интересует предстоящая задача, положение на фронтах. В разгаре беседы раздается взрыв хохота.

— Смотрите, Причепа баб ведет! — показывает кто-то и покатывается со смеху.

Оборачиваюсь. Вижу, по шоссе к нам движется человек десять: наши разведчики и несколько крестьянок.

— Что за шутки, — недовольно качает головой Хромов. — Зачем ему потребовалось тащить женщин в расположение части?

Маляров возразил:

— Не торопитесь, товарищ майор. Причепа зря задерживать не будет.

Только когда подошли ближе, мы смогли разглядеть, что лица у колхозниц мужеподобные.

— Что я вам говорил, — улыбнулся Маляров Хромову. — Это переодетые немцы.

Действительно, подбегает Причепа, докладывает:

— Задержаны четыре фрица, ряженные под колхозниц. Видать, разведчики ихние…

Еще Причепа доложил, что на станцию Буча подошел бронепоезд. Два эшелона с боеприпасами стоят на запасных путях. Потом, как бы спохватившись, добавил: там один немец на губной гармошке так, подлец, наяривает, ажно мурашки по коже бегают. Музыка больно нежная, не иначе про любовь.

В словах Причепы столько неподдельного восхищения, что нельзя не улыбнуться…

Допрос пленных дал много интересного. Правда, то, что они сказались дезертирами, было малоправдоподобным. Но дальнейшие показания сомнений не вызывали. Они сообщили, что в Киеве царит паника. Среди солдат ходят слухи, будто генералы день и ночь совещаются, посылают в Берлин телеграммы с просьбами о подкреплении. Население города угоняют в Германию.

Одна мысль пленных нам особенно понравилась. Оки сказали, что у них все, от солдат до офицеров, очень боятся русских танков. При этих словах подполковник Маляров посмотрел на меня. В его взгляде я прочел откровенную радость. Советские танки пользовались такой славой, и это при условии, что у немцев под Киевом танков больше.