Сергей Григорьянц - Тюремные записки

Меня на следующий же день перевели даже не в другую камеру, а в другую тюрьму — в пересылку «Красная пресня». Но во всей этой истории, да еще присоединившейся к предыдущим, было очень много странного. Конечно, отправить жалобщика в камеру, где его изувечат для «кума» было обычным делом. Но наша камера совсем для этого не подходила. В «Матросской Тишине», как и в других советских тюрьмах, конечно, была одна или две «пресс-хаты», куда помещали или тех, кто не давал нужных следствию показаний (зачастую вполне лживых) или не нравился администрации тюрьмы. Там их зверски избивали, почти всегда — насиловали, но это делали специально отобранные сильно звероподобные уголовники, которым уже нечего было терять и которые знали, что если их переведут в другую камеру там их убьют. Но наша камера была совсем другой. Ни сменявшиеся в ней недавние малолетки, ни другие мои соседи, как мне кажется, были совершенно не обучены зверски избивать и всерьез насиловать других заключенных, да еще по указанию тюремной администрации. К тому же и кроме меня несколько человек встречались с адвокатами, их могли куда-то перевести и все бы превратилось в серьезный скандал. Потом я понял, почему «кум» вывел нас в коридор — чтобы отправить охранников и быть уверенным, что никто его предложения не услышит. Но, главное, что должно было происходить в нашей, повторяю, совершенно не готовой к этому камере? Что планировал, в конце концов, делая такое предложение «кум» или те, кто его прислал, конечно, зная, что происходит в последний месяц в камере. Даже на малолетке, которая в «Матросской тишине», конечно, была, и где коллективные избиения и насилия то и дело происходили, иногда спонтанно, иногда — организованные администрацией, причиной, как правило, было сотрудничество (реальное или мнимое) с администрацией, и уж никогда не открытая просьба «кума». Все это до сих пор мне не понятно, может быть, повторяю, как раз потому, что не знаю — чего они ждали в результате.

Самая большая в Москве тюрьма на Красной Пресне была не следственным изолятором, как «Матросская тишина» и Бутырка, а пересыльной тюрьмой, причем не только для Москвы, но и всей Московской области. Правда, в необычайно чистой и аккуратной камере, человек на тридцать, где я оказался, кажется, были еще два-три москвича, ожидавших решения Верховного суда, но все остальные были из небольших подмосковных городков и деревень, и это оказалось очень для меня интересно.

Был, правда, очередной торгаш из «Матросской тишины», но слава Богу, помоложе и менее агрессивный. Хотя цели у них были схожие — тут же начал рассказывать об избитом и перевязанном парне, что его посадили за неудобные для следователя показания в «пресс-хату», где его не только жесточайшим образом избивали, но еще и насиловали. Парень этого не признавал, да, главное, спокойных подмосковных жителей все это не интересовало. Был среди них, правда, и молодой убийца, убивший сразу соседских и старика и старуху, но его история оказалась просто классической для деревенского Подмосковья, во всяком случае для нашей камеры. Убитая им старуха, как утверждал парень, была всем известной, даже не не только в их деревне, но и всей округе ведьмой. И у матери парня сперва перестала давать молоко, а потом и вовсе сдохла корова. И всем было известно, что соседка так все наколдовала. Без коровы им стало очень тяжело, а тут еще и коза молока почти не дает. «И я пошел к колдунье, сказать, чтобы она оставила нас в покое — и так плохо живем. Вечером походил вокруг ее дома, сперва все было темно, а потом какой-то странный свет появился. Гляжу в окно, она что-то ворожит, а у нее рога торчат. Их потом на обыске нашли, только один она успела превратить в косточку, а другой в палочку. Но я не хотел ее убивать, хотел только попросить, чтобы нас оставила в покое… Стучу в дверь — никто не отзывается. Я тогда сам дверь открыл, только начал колдунье о корове говорить, а тут из соседней двери ее старик с топором выскакивает и на меня. Ну тут уже пошла драка и я их обоих, как они на меня напали, и порешил. Но меня в нашем суде даже учительница защищала и говорила, что все знали о том, что старуха — ведьма, да и она сама в этом уверена».

За месяц, который я провел на Красной Пресне, разнообразные мои соседи из Подмосковья сообщили мне столько бесспорных сведений о необходимости завязывать колосок, неразменных рублях, катящихся по дороге одиночных колесах, домовых и черных котах, вспоминая полуразрушенные церкви в их деревнях с сохранившимися остатками ликов святых, так уверенно говорили — «Боги», то есть каждый святой был для них особым богом, что я понял — за тысячу лет христианства на Руси язычество никуда из нее не ушло и первобытные верования были гораздо ближе, теплее и понятнее, чем сложное, изысканное христианство, да еще в своей почти загадочной, дворцово-обрядовой византийской форме.

Соседи мои были в основном очень доброжелательны, их рассказы о маленьких местных тюрьмах были насыщены каким-то провинциальным уютом, не имели ничего общего ни с изуверством московских СИЗО, ни с жестокостью уголовного кодекса и судов, во власть которых они попадали за, по преимуществу, совсем незначительные правонарушения. Мне очень многим приходилось писать жалобы и здесь и в последующие годы и кроме сложившихся в советские годы в чудовищных советских лагерях касты профессиональных уголовников во всех остальных случаях поражало дикое несоответствие проступков и приговоров, простоты и доброты обычных русских заключенных и жесточайших условий, в которые они были втиснуты.

На «Красной Пресне», где из-за очень крупных камер не было общих столов, мы перед Новым Годом устроили лотерею, которая смогла подкормить тех, совсем уже нищих крестьян, которым не могли делать передачи родственники. Идея провести лотерею была моей и местный уже упоминавшийся мной торгаш в разговоре со мной только огорчился — «как же я не догадался, сколько всего можно было себе набрать», понимая, что некоторые возможности манипулирования выигрышами, конечно, оставались. Но потом посмотрел на результаты, на чистые убытки и у меня и у других более обеспеченных соседей, которые, заметим, не огорчались — видели, что их еда или вещи попали самым бедным, и понял, что здесь были непривычные ему цели. А потом было празднование Нового Года — отбой в десять часов вечера охрана в этот день сделала необязательным — с самодельной елочкой и вкусным тортом из подслащенного и замоченного черного хлеба. И бесконечные, провоцируемые мной, рассказы о привидениях, леших, ведьмах. В разгар самого страшного из рассказов вдруг с грохотом открылась кормушка и из нее полезло что-то черное. Все очень испугались, но потом выяснилось, что это охранник, подслушавший рассказы в нашей камере воткнул в кормушку локоть в шинели. Сукно и впрямь выглядело угрожающе. Это был почти идиллический быт на самом деле добрых и хороших людей, хоть и названных в СССР уголовниками. Очень трудно было рассчитать, что их ждет впереди и какими они станут. Уже в Ярославской зоне, двух тюрьмах и множестве пересылок, которые мне в этот срок предстояли, я убедился, что зеки из Москвы, из средней полосы России (ростово — суздальских земель) как правило, вызывали пренебрежительное к себе отношение не только у кавказцев, средне азиатов, но и у русских — уральцев, сибиряков. Москвичей и околомосковских никогда не брали в компанию для совместной еды, они считались слабыми и ненадежными. И, действительно, среди них больше всего было «шнырей» — обслуги в администрации колонии или тюрьмы, много было «наседок» в тюрьмах. Оказывалось, что русские из средней полосы России, может быть по генетическим свойствам, может быть из-за сотен лет крепостного права, гораздо меньше способны сопротивляться жестокости советских тюрем, советских отношений и легко идут в услужение к начальству, выбирая, как им кажется, более легкий путь.