Сергей Григорьянц - Тюремные записки

Привезли одновременно из разных мест человек тридцать. Держали всех нас на сборке, то есть общей камере для последующего расселения и еще до досмотра. Потом по двое начали вызывать на досмотр, проверку вещей и тщательный обыск. У меня после голодовок, долгого одиночного заключения был микроскопический мешочек с самыми необходимыми вещами, а потому никакого интереса я не вызывал у десятка специально собравшихся на этот праздник охранников. Зато у всех остальных, как выяснилось собранных из окрестных колоний, было по два-три, а то и четыре громадных мешка вещей собираемых всей зоной для отправляемого на «крытку» (крытую тюрьму), что было обычной данью уважения и сочувствия к тем, кому предстояли эти тяжелые, иногда страшные годы.

Поэтому я был почти в стороне, а все десять охранников набросились на мешки моего соседа. Лезли во все мешки сразу, а он крутился, растерянный, неспособный проследить, возразить тому, что все лучшие, собранные для него вещи — теплая одежда, продукты, приличные бытовые вещи — все отбрасывалось охранниками на пол с криком «не положено».

Поскольку мной не занимались и я стоя в сторонке мог почти спокойно наблюдать за этим грабежом, в какой-то момент я сообразил, что вещи выбрасывались на пол не в общую кучу, а каждый охранник собирал свою — личную и еще и поэтому грабеж шел в таком быстром темпе. Важно было не только запугать, сбить с толку вновь прибывшего, но еще успеть выхватить до других охранников вещи получше. Когда из трех почти в человеческий рост мешков остался один, похожий на мой сверточек, охранники успокоились. Один обратил внимание на меня:

— А ты, что не понимаешь, куда приехал?

— Что мне — до конца срока остался год и три месяца.

— Ну, это еще выжить надо, — зловеще сказал охранник и я лишь потом понял его предупреждение.

Всех нас обысканных и ограбленных, поскольку наступал отбой, собрали пока в другой камере — сборке. Прошло часа два, все понемногу успокоились, начались осторожные знакомства и рассказы — кто откуда, за что попал в «крытку». Человек пять привязались к хорошенькому беленькому крепышу, лежавшему недалеко от меня и потому я все слышал. Крепыш отвечал на все вопросы, но каждый раз можно было привязаться к невпопад сказанному слову, неясному или неполному ответу и он все больше становился обвиняемым. Был он родом из Калининграда, я даже запомнил его фамилию — Базилевский (с похожей был у меня одноклассник), арестован был за то, что с компанией мальчишек обирал пьяных, вернувшихся из плавания с большими деньгами матросов. Отвечал мальчишка неуверенно, робко, явно не в силах противостоять тем, кто к нему пристал и было очевидно, что на вопрос «за что попал в «крытку»?» ответить внятно и жестко не сможет, а ведь сюда попадали не только те, с кем не могли справиться, но и те, кого хотели в лагере спасти, спрятать. Допрос мальчишки явно подходил к концу, уже скоро с ним можно будет делать все что угодно, но оказалось, что именно в этой камере у меня было весомое право голоса. И дело было не в том, что я был старше, здесь это значения не имело, но хотя в Верхнеуральск, как я потом убедился, отправляли не столько из зон «за нарушение режима», сколько, как и меня, из других, более легких тюрем, но оказалось, что на нашей сборке все остальные были из зон. Я был «крытник» и сказал, забыв о предупреждении, что нельзя защищать того, кто сам себя не защищает:

— Ну что вы к нему привязались. Уже увидели куда попали. Завтра всех разведут по камерам и еще неизвестно, что с вами самими будет.

Парни успокоились, задумались, оставили мальчишку в покое. Но я не был уверен, что это надолго, а спать очень хотелось и сказал ему:

— Если будет что опасное, потяни меня за ногу — он лежал на том же втором ярусе, но в другом ряду.

Ночью, однако, ничего не произошло, утром нам почему-то дали с хлебом баланду и меня поразила чистота, с которой она была сварена и ее пустота — в чуть розоватой жидкости плавал один очень небольшой кусочек картошки. Потом я убедился, что такой баланда в Верхнеуральске была (точнее ее не было) всегда. Остальное — ложка каши и пайка были как в других тюрьмах, но баланды на обед не было. Это была голодная тюрьма. Режим и выполнение нормы выработки (тюрьма, как и все в СССР была рабочей) достигались среди прочих мер постоянным чувством голода, естественным у молодых, впервые арестованных (усиленный режим), обычно очень физически крепких людей.

Меня к большому моему удивлению отвели в больницу. Больница была первоклассная, чуть ли не лучше казанской. В большой светлой палате с высокими окнами стояло даже меньше кроватей, застеленных белоснежным бельем. Вскоре наступило время обеда, опять принесли баланду, она была такой же прозрачно чистой, но картошки в ней было много и даже, кажется, плавал кусочек мяса. И, главное, потом принесли второе — рядом с политой маслом манной кашей лежали две большие, почти в мою небольшую ладонь паровые котлеты. Потом был еще вполне приличный компот. В этой, как потом выяснится, страшной тюрьме была идеальная больница.

Из своих соседей я хорошо запомнил «Гуся», но называл его, конечно, по имени, которого не помню, — Гусейнова, наполовину азербайджанца, но выросшего в русском городе, в русской семье его матери. Сидел он за убийство и сперва сказал мне, что кошку убить трудно, а человека ничего не стоит. Но потом, когда мы лучше стали относиться друг к другу (от него исходила большая надежность) он мне мельком прибавил: — «Но иногда, по ночам, он приходит ко мне и садится на кровать». «Гусь» (это была его тюремная кликуха, которую он мне сразу назвал) много мне интересного рассказал и с интересом слушал мои рассказы, в основном ему, тоже никогда не игравшему и не сдававшемуся, были все же понятны и благодаря этому он меня спас в Верхнеуральске, хоть мы никогда больше с ним не встретились. Когда кончилось лечение его язвы желудка, «Гусь» попав в обычные камеры авторитетно рассказал:

— В Верхнеуральск привезли московского журналиста, конечно, он не наш, посторонний, но мог бы весь срок провести в больнице, а вместо этого постоянно воюет с администрацией. И эта характеристика производила впечатление не только на зеков, но и, как потом оказалось — некоторых охранников.

А поскольку в тюрьме были еще и два вора, а потому она была почти вполне живущей «по законам», эта вполне авторитетная характеристика тут же разошедшаяся по всей тюрьме и стала мне во многих случаях охранной грамотой. Нельзя делать что-то дурное человеку, который воюет с администрацией, иначе получается, что ты сам ей помогаешь.

Основанием для такой характеристики «Гуся» стал приход на четвертый или на пятый день в нашу палату начальника тюрьмы (тоже полковника Кузнецова) с целой свитой офицеров. Как я потом понял — познакомиться со мной. Но для начала был задан стандартный вопрос — нет ли жалоб. А я уже из Челябинска знал, что еду в Верхнеуральск, отправил оттуда письмо об этом и можно было считать, что оно дойдет, уже подходило, даже проходило время немедленного ответа, на который я рассчитывал, а его все не было. И вообще за эти дни в больницу никому не приходило ни одного письма. И я, конечно, спросил: