Сергей Григорьянц - Тюремные записки

И после этого полгода нотариус под разными предлогами отказывалась оформить покупку, к владельцам присылали все новых вдруг появившихся покупателей. Но владельцы были вполне приличные и с ними отказывались разговаривать и были моими неизменными наставниками в сложном огородном деле, а у меня в паспорте был штамп о прописке, то есть по закону я имел первоочередное право покупки дома. В конце концов после жалоб, написанных Софьей Васильевной Каллистратовой и каких-то писем в газеты им пришлось смириться и законным образом оформить покупку мной дома. О чем потом, конечно, пожалели.

Я уже упоминал, что с тяжкими поисками жилья вне Москвы я, вероятно, и не справился бы, если бы в большинстве из них со мной не ездил Леня Глезеров — приятель Миши Айзенберга и Саши Морозова. С Леней я познакомился у Миши во второй же вечер после возвращения в Москву, и он сразу же взял надо мной шефство. Был Леня, как и потом, тянувший всю организацию «Гласности» в последние самые трудные годы. Виктор Лукьянов, учеником по-видимому замечательного педагога и человека, о котором я слышал восторженные захлебывающиеся отзывы — жены, а потом и вдовы Юлия Айхенвальда, узника сталинских лагерей и автора замечательных воспоминаний «Дон Кихот на русской почве». Я о тюрьмах ничего не рассказывал, но Лене было очевидно, что нуждаюсь в постоянной помощи. Зато я сразу же спросил, где Варлам Тихонович Шаламов, с которым очень хотел обсудить свой тюремный опыт. Миша и Леня с Шаламовым знакомы не были, Саша Морозов помнил его слегка по вечерам у вдовы Мандельштама, но довольно равнодушно мне ответил, что давно о нем ничего не слышал. Но Леня Глезеров тут же обратил внимание на мой интерес, на мою просьбу узнать все что можно и через неделю сказал мне, что Юра Фрейдин по его просьбе, используя какие-то медицинские каналы, сказал, что Шаламов находится в Доме для престарелых, на улице Виллиса Лациса.

И через два-три дня я с Леней Глезеровым туда отправился. Не хочу повторять то, что уже подробно описал в воспоминаниях о Шаламове, но из всего предыдущего мне кажется ясно, что сам я вынужденный жить вне Москвы помочь Шаламову не мог и был очень рад, когда после двух-трех наших с Леней походов на Виллиса Лациса, за это взялся Саша Морозов.

А я спешно переехал в Боровск — мои два месяца были на исходе и в Москве можно было ожидать обвинения в нарушении паспортного режима. Подобный опыт Толи Марченко не обнадеживал, все, правда, считали, что не делал я ничего, настоящего дела у меня нет, а потому и опасаться мне особенно нечего. Но я хоть и никому не рассказывал, но хорошо помнил, каким было ко мне отношение в тюрьмах, а потому на мягкость отношений с властями не рассчитывал. Да и непрекращающаяся слежка не давала ни о чем забыть.

В Боровске я сразу же устроился работать оператором в газовой котельной, что находилась прямо через Протву напротив моего дома. Летом туда вел пешеходный, ежегодно возобновляемый мост с древним названием «лавицы». Дома возле него были с резными мальтийскими крестами — их владельцы были потомками павловских солдат. Неподалеку можно было найти следы ямы, где уморили боярыню Морозову и княгиню Урусову, в Боровско-Пафнутьевском монастыре следов росписей Дионисия уже не было, но темную келью, где держали протопопа Аввакума можно было найти. А, главное, по утрам, выходя на крыльцо, я видел такую красоту, чувствовал такое непередаваемое ощущение древней земли, где тысячу лет жили люди и отпечатались в этих пейзажах, а если по утрам был туман, то через него светило солнце и это было вокруг то самое золотое пространство, золотой окружающий тебя туман, который, как мне раньше казалось, выдумал Тернер. И тоска в этой дивной красоте отступала, одиночество не казалось таким беспросветным. Впрочем, во-первых, со мной были две собаки — перевезенный из Москвы наш французский бульдог Арсик и подаренный мне Таней Трусовой сперва щенок, потом громаднейший, пугавший и соседей и милицию, сенбернар Тор. Поскольку он был моложе Арса, то привык не подходить к своей миске до того, как маленький бульдог не выест все из своей миски, а потом выберет что повкуснее из миски Тора. Ему была заказана кожаная упряжка и зимой, когда приезжали дети, он их возил в санках по улицам. Соседей это не успокаивало, да я к этому и не стремился, тем более, что Тор, как всякая настоящая собака, несмотря на ньюфаундлендскую природную доброту, понимал в каком положении находится хозяин и никого ко мне не подпускал, да и вдоль моего дома соседи старались ходить по другой стороне улицы. Однажды ко мне захотел придти участковый, дождался конца моей работы в котельной и мы вместе вошли во двор. Там было не убрано — Тор, живший на террасе и сам выходивший во двор, разбросал какие-то кости и даже тряпки.

— Что это у вас — настороженно спросил капитан.

— Да обычное дело, — ответил я небрежно, — кто-то залез во двор, пока меня не было, бульдог его задушил, а Тор сожрал. Я только что с вами пришел и не успел выбросить остатки ботинок и куртки гостя.

Участковый мне все же не поверил, но побледнел. Во всяком случае тайных обысков за три года у меня не было. А Тора, как только я был арестован, они отравили. Причем по чистой злобе — он уже жил в соседнем поселке у Виктора Лукьянова и ничем им не мешал. Позже в 1988 году, перед разгромом «Гласности» в Кратово эта мразь отравила у меня второго сенбернара, да еще участковый пришел, чтобы посмотреть, как он мучается. С тех пор, живя в России, я уже не завожу собак. Они ведь не выбирают ни страну проживания, ни обстоятельства, в которых оказываются.

Но вообще-то в Боровске, да еще после Верхнеуральска, я не чувствовал одиночества. Тома с детьми использовали все возможные случаи — в основном каникулы в детском саду, праздники, Томин отпуск, чтобы приехать в Боровск. Раз в месяц меня отпускали на три дня для поездки в Москву. Нередко приезжал кто-нибудь из диссидентов. Однажды приехал Леонард Терновский с женой. Они были вполне очевидно замечательные люди, но мы не были до этого знакомы и трудно было найти тему для разговора. Около полугода прожил у меня Дима Орлов — старший сын Юрия Федоровича. Дима был напряженно, нервно религиозен и ему не нравилась книга, которую я тогда писал — о близости коммунистов и уголовников (особенно в ЦК), о тюремных наколках, пословицах, поговорках, фене. С Шаламовым мне не удалось посоветоваться — я не понимал его бессвязную речь, Сиротинская в ЦГАЛИ меня обманула, когда я попытался посмотреть его «очерки уголовного мира», сказав, что архив находится на спецхранении и к нему нужен допуск секретности (на самом деле он не был описан), но у меня были несколько собранных в лагерях и тюрьмах воровских тетрадей с песнями, да и вообще, тогда многое помнил в деталях. Но Дима считал, что всего этого людям не нужно знать, что любая книга об этом — распространение зла в мире.