Сергей Григорьянц - Тюремные записки

Очень странным был приход в гости до этого незнакомого мне Пинхоса Абрамовича Подрабинека. Я не помню уже, приехал он до того, как я стал редактором «Бюллетеня «В», или уже в это время. Впрочем, практического значения это не имело — в любое время я бы с большим недоумением отнесся к его предложению. Пинхос Абрамович начал мне объяснять как с помощью обычного фотоувеличителя и нескольких дополнительных линз я могу собрать установку для микропечати любых тайных сообщений, которые можно будет в таком состоянии спрятать под почтовую марку и отправить заграницу. До редактирования «Бюллетеня «В» у меня вообще не было никакой собственной тайной информации и никакого корреспондента на Западе, которому ее нужно было бы переправлять. Во время редактирования «Бюллетеня «В», что он мог предположить, будучи знаком с Асей Лащивер, информации со всей страны у меня было множество, но вся она входила в очередной номер бюллетеня, с которым и отправлялась, без всякой установки для микропечати. С моим тюремным опытом и подозрительностью предложение Подрабинека-старшего очень походило на ловушку. Было понятно, что и установка для микропечати может быть обнаружена в моем доме и марка на конверте, под которой будет это сообщение может случайно отклеиться. Вообще для меня, подобное предложение незнакомому человеку, было в лучшем случае совершенно детской, какой-то странной игрой в «сыщики-разбойники» с КГБ, в которой наивный ребенок должен неизбежно и жестко проиграть. Это было странно для пожилого тоже много повидавшего человека, у которого оба сына были в тюрьмах. Можно было предположить даже грубую ловушку, которая для меня могла закончиться обвинением в шпионаже. Ничего этого Подрабинеку говорить я не стал, по обыкновению молча его выслушал, но, конечно, никакой установки для микропечати монтировать и не подумал.

Бывали у меня, конечно, и другие гости — Таня Трусова, то сама, а дважды прислав для этого дочь — Машу, старалась, чтобы в те дни, когда это не удавалось Томе, я не оставался без супа на обед. Сам я сварил суп только раз за три года и было это как раз утром того дня, когда был арестован. Видимо, мне не следовало осваивать эту способность. Вообще же жил я тихо, писал важную для себя книгу о советском ГУЛАГе, осваивал огородные навыки и даже солил огурцы (с эстрагоном, для твердости) в бочонках. Собирал ежегодно пол подвала картошки, несколько сортов лука, чеснока, ягоды с кустов, выращенных хозяйственной предыдущей владелицей моего дома. В доме ободрал обои, снес перегородки — получился довольно светлый, нарядный, благодаря привезенным из Киева картинам и цейсовским полкам со старыми книгами с автографами Александра Блока сосновый деревенский дом. Не знаю, спасет ли красота мир, но меня она явно спасала.

О книге, которую я писал, мой участковый знать не мог, но почему-то я по-прежнему местным властям не нравился. Сперва меня пытались обвинить в уничтожении портрета Брежнева на главной площади, но я в этот день работал, было много свидетелей моей к этому непричастности и дело угасло. Более любопытной по результатам оказалась моя случайная встреча в метро Площадь Революции — в одной из моих разрешенных поездок в Москву с тем мерзким и юным начальником отряда в колонии Юдово, который надеялся, что я буду писать ему курсовые работы по истории партии. Злобен он был, по-видимому отчаянно и написал в Боровск забавный на меня донос, что я в метро встретился с какими-то иностранцами, обменялся с ними портфелями (что, конечно, подразумевало шпионские сведения), после чего они ушли разговаривая на «никому не известном языке». Но, видимо, он сам в этот день быть в Москве не должен был, а потому сдвинул на пару дней дату нашей встречи. Но это был день моего дежурства в котельной, да еще предпраздничный, а потому кроме обычных свидетелей и записи в журнале, в котельной была еще и комиссия, видевшая меня в этот день.

Клевета была очевидной, но добиться возбуждения уголовного дела я не смог, конечно.

Забавной оказалась и, как я считал, тайная моя поездка в Обнинск за продуктами — в боровских магазинах и даже на рынке не было ничего. Собак кормить было нечем. Мне самому какие-то продукты привозили из Москвы. Кто был со мной в автобусе я и смотреть не стал, но в Обнинске тут же обнаружил слежку и зайдя за угол дождался топтуна и сказал ему, что если он не отстанет или не станет незаметным, я зайду в отделение КГБ и напишу на него жалобу.

Но потом, уже без всяких оснований, осуществлявший за мной надзор (а его каждый год все эти три года продлевали) капитан милиции вдруг начал мне рассказывать, прямо меня еще не обвиняя, что как раз в тот день, когда я ездил в Москву, на улице возле Киевского вокзала была зверски убита женщина. А потом завершил свой рассказ вопросом:

— Ну почему вы не уезжаете? Ведь вам все здесь не нравится.

Я ответил — «ну почему ж — все, мне вы здесь не нравитесь».

Потом оказалось, что на такой же вопрос Толе Марченко он ответил примерно так же. Правда, была и разница в нашем к этому отношении. Я сразу же после возвращения из Верхнеуральска обнаружил в почтовом ящике письмо из Израиля с официальным приглашением всей нашей семьи (в том числе и моей теще Зое Александровне Кудричевой, которая была названа Зоей Абрамовной) срочно воссоединиться с истосковавшимися без нас в Израиле родственниками. Было ясно, что приглашает меня воссоединиться КГБ. В эти годы подлинные письма с приглашениями в Израиль советская почта никогда не доставляла. Тогда сами приглашение из Израиля стали передавать через голландское посольство, которое в условиях разорванных дипломатических отношений между СССР и Израилем, выполняло представительские функции. Но советский ОВИР начал принимать для оформления права на выезд только те приглашения, которые были в конвертах с печатями советской почты. У меня все это без всяких хлопот оказалось в почтовом ящике, но я совершенно не собирался уезжать. Я не зря много лет занимался эмигрантской литературой и знал, что эмиграция, если ты не спасаешь свою жизнь, совсем не обретение, а в лучшем случае — обмен каких-то достоинств и преимуществ на другие очень серьезные потери — языка, уклада, друзей и родных. В любом случае это жизнь, пусть в очень комфортабельном, но чужом доме, построенном не для тебя и не для твоих детей. И кроме того, мои взаимоотношения с советской властью еще далеко не были выяснены, и я был уверен, что из-за границы это делать трудно. Толя Марченко, в отличии от меня, готов был эмигрировать. Но он не соглашался врать, не хотел воссоединяться с мнимыми родственниками в Израиле, а хотел открыто, как политический эмигрант уехать во Францию или Соединенные Штаты. Но на это не были согласны те, кто нас выгонял — в первую очередь, конечно, Толю.