Сергей Григорьянц - Тюремные записки

Жил в Москве я совсем не так уж весело, подобных историй за несколько лет было всего штук пять, но я все их изложил Андрею, понимая, с каким ужасом меня слушают пермские деревенские охранники. И в этом не ошибся — через пару месяцев, уже в другой — тридцать седьмой зоне мне намекал на них ее начальник — полковник Савченко. Но ни к чему хорошему это не привело.

Правда, мне для начала сделали рентген руки и еще какие-то исследования, после чего объявили, что операция сделана нормально, рука срослась и я зря ношу ее на перевязи. Но со времени перелома прошел уже год и по совету чистопольского врача Альмиева я руку не разрабатывал и она в локте уже не разгибалась, то есть Альмиев меня сознательно превращал в инвалида. Не зная, что из этого выйдет, я тем не менее тут же стал пытаться ее разогнуть. Все это вызывало уже настоящую боль, но было очевидно, что делать это необходимо. Но меня не собирались оставлять ни в больнице, ни в 35 зоне, где она находилась, а вскоре перевезли в 37-ю зону.

В том, что в новой зоне я оказался сперва в изоляторе, не было ничего настораживающего. Одному мне даже было удобнее — тут же стал пытаться разгибать руку и отжиматься — понял, что надо приходить в себя, если удастся, после казанской операции и голодовок в Чистополе. Кто-то был в соседних камерах, выводили по коридору умываться и на оправку. Кто-то окликнул меня по имени — оказалось, что в политзонах информация хорошо налажена. Но довольно быстро все стало меняться. Соседние камеры заметно пустели. Однажды мимо моей камеры провели Толю Марченко, который не обращая внимания на охрану закричал:

— Привет, Сергей! Я — Толя. Не волнуйся, у тебя дома все хорошо.

Для меня это было очень важно — за последний год мои письма то отказывались отправлять, то, может быть, отправляли, если не из тюрьмы, то из больницы, но было совершенно непонятно доходят ли они — я перестал получать письма из дому. И это длилось уже месяцев девять.

Вскоре стало очевидно, что на весь изолятор осталось только два человека — Толя и я. Толю поместили в камеру в самой глубине ПКТ, и хотя мы были с одной и той же стороны от коридора, но между нами была самая большая в ПКТ камера, общая, и поэтому никак переговариваться ни с помощью тюремной азбуки, ни по кружке, ни по батарее или унитазу мы не могли. По какому-то пустяковому поводу мне объявили, что на 15 суток я в ШИЗО — штрафном изоляторе — лагерном варианте карцера. То есть забрали из той же камеры все вещи, постель, а доску пристегнули к стене. Еда была обычная карцерная, через день. Было довольно холодновато, охранники были не в хлопчатобумажной тряпке, как я, а в полушубках. Для соблюдения закона ежедневно в камерах измерялась температура, для чего приносился вполне исправный термометр, показывавший 18 тепла. Но в это время в коридоре ставился мощнейший обогреватель и воздух действительно доходил до этих градусов. Но потом обогреватель забирался и через дощатые стены все тепло мгновенно испарялось. Миша Казачков, когда я вернулся в Чистополь, рассказывал мне, что он и Юрий Орлов (физики), когда вносили в камеру спиртовой термометр, незаметно наливали каплю воды на шарик спирта и она испаряясь понижала показания термометра и так они заставляли ничего не понимавших охранников гораздо дольше держать нагреватель. Но мне это в голову не пришло, судя по всему Толе тоже и мы мерзли всерьез. Когда закончился срок ШИЗО дней на десять мне тюфяк и вещи принесли, койку опустили. Теперь был объявлен строгий режим и все это называлось ПКТ — помещение камерного типа. Еда стала чуть более нормальной, но вскоре, кажется, за то, что я делал в камере зарядку, начались новые пятнадцать суток ШИЗО. По видимому, вступила в действие рекомендация моего калужского куратора о жестком со мной обхождении. В Чистополе из-за сразу же поломанной руки и моих собственных голодовок это было как-то не совсем понятно, но в Перми, как выяснилось, все стало повторяться, совсем как в Верхнеуральске. Правда, здесь я уже чередовавшихся ШИЗО и ПКТ не считал, все же старался разрабатывать руку и как ни странно, после полугодовых занятий сустав не остался окаменевшим и хрящи в нем восстановились. По-видимому у Толи ПКТ и ШИЗО менялись в его камере с той же периодичностью, что и у меня. В первые месяцы я слышал, как он, проходя мимо двери моей камеры весело спрашивал охранников — «не боятся ли они, что все переменится», — а на ответ — «чего нам бояться» напоминал, что в фашистских лагерях охранники тоже считали, что им нечего бояться.

Но месяца через четыре или даже пять я услышал из соседней камеры, а это была комната охранников и в ней же велся прием, когда приезжали прокуроры или руководство районного КГБ, с каким страданием, буквально не сказал, а простонал Толя:

— «Но ведь я же болен, у меня же в карточке записано, что меня нельзя держать одного и в тюрьме».

Но дело было, конечно, не только в том, что нас содержали по одиночке, а в том, как это происходило. Об одиночном заключении не разрешенном для строгого режима (только для особого) и в объяснении того, что мы с Толей не в одной камере, мне ответили, что 37 зона разделена на две части (почти половину, действительно, выделили для Юрия Орлова), так вот Марченко из одной ее части, а я направлен — в другую, и поэтому нас нельзя держать вместе. Но одиночки мы, конечно, вполне вынесли бы, но постоянная смена ПКТ и ШИЗО, холод, недоедание, отсутствие сна довели и меня месяца через четыре-пять до такого же изнеможения, как Толю. Но проявилось оно иначе.

Ко мне время от времени в камеру наведывался начальник колонии Савченко, то трезвый, то заметно навеселе. И это было странно — потом мне Коля Ивлюшкин рассказывал, что полковник и в зоне появлялся редко. Говорил он как-то странно, на политические темы, а однажды сказал мне, что в дальнейшем я и останусь в колонии в помещении ПКТ, отсюда меня и будут выводить на работу. То есть к двум частям зоны прибавится еще и третья — для меня одного (в те месяцы, что нас с Марченко держали здесь, тех, кем пополняли зону, помещали в санчасть вместо изолятора). Но я довольно жестко ответил, что это противозаконно, я этого не потерплю и Савченко, видимо, надеявшийся на мое согласие, больше к этому не возвращался. Но меня он своей грубостью и вульгарностью очень раздражал, да к тому же шла вторая половина 1985 года, уже доносились какие-то намеки о грядущих переменах в стране и я совершенно измученный и плохо соображающий, что делаю, написал жалобу — донос, кажется, начальнику пермского КГБ, о том, что в СССР начинаются серьезные перемены, но вот полковник Савченко является сторонником всего устаревшего и уходящего в стране. Прошло недели три и приехал, к счастью, очень глупый татарин — начальник районного отделения КГБ. Я уже забыл о своем заявлении, из нашего разговора, конечно, ничего не получилось, но когда меня вернули в камеру я очень испугался. Понял, что я уже себя не контролирую. Что если бы этот гэбист был поумнее, напоил бы меня чаем, похлопал бы по плечу и сказал мне: «Да мы с вами сторонники всего лучшего, нового в Советском Союзе, но есть, конечно, реакционеры, тянущие нас назад» и так далее. И может быть, я в своем полубезумном состоянии купился бы этими словами, а за ними могло быть еще что-то — какие-то льготы, облегчение режима, обещания. И мы бы нашли общий язык и дело бы дошло до сотрудничества. Я чувствовал себя уже настолько слабым, не контролирующим себя, что от испуга нашел только один способ защититься от этого гнусного будущего, в случае, если подобное состояние у меня повторится. Я не собирался жить лакеем при КГБ. А дошел опять до такого же безумного состояния, как когда-то в Верхнеуральске. И я понимал, что в этом состоянии, могу еще раз потерять способность себя контролировать и этим воспользуется кто-нибудь поумнее приезжавшего гэбэшника. Оказалось, что и в политических даже не тюрьмах, а зонах, вполне могут довести до такого же состояния, как в одной из самых жестких уголовной тюрьме. По-видимому, в таком же состоянии был и Толя Марченко, стон которого я слышал из-за стенки. В таком же состоянии Иван Ковалев подписал в карцере все, что от него потребовали — ему, как человеку молодому, не имеющему опыта, было еще труднее, чем нам.