Сергей Григорьянц - Тюремные записки

Но все это невеселые события хотя и довольно близкого, но будущего, а пока я слушал своих уголовных соседей. Большого интереса ко мне у них не было, хотя кто-то еще помнил, что (по рассказам) был такой человек как я в Чистопольской тюрьме лет десять назад. В надежности моей не сомневались — всю информацию, какую не следовало кричать во всеуслышание, я передавал исправно, но один из соседей сказал мне:

— Если будет ваша власть — вы тоже нас будете держать в тюрьмах, — общность в противостоянии советской власти этого моего соседа не убеждала.

— Ну не всех, и не так жестоко, да и вряд ли к власти придем…

Большую часть переговоров вели открыто, громко говорили на коридор и изредка спускавшийся в этот подвал охранник ничем не мог ни помешать, ни испугать. Стало очевидным, что несколько человек специально заработали себе карцер, возможно было даже что их кто-то послал все обсудить из наиболее трудных для связи частей тюрьмы. Вероятно кум (оперативник) охотно их всех опускал в карцер, ожидая беспорядков в тюрьме и думая, что без них в больших рабочих камерах будет спокойнее. А на самом деле, собрал их вместе для обсуждения грядущей общей голодовки. В восьми карцерах не было случайных людей, как это обычно бывает в лагерях и тюрьмах. В этот раз это была сплошь отрицаловка, было видно, как они дисциплинированы и послушны чьей-то команде. Я понимал, что это далеко не вся тюрьма, и уж тем более — не вся Россия, но и диссиденты далеко не были всей Россией, а в камерах для политических в эти месяцы происходили события, пожалуй, более серьезные, чем в уголовных (Марк Морозов, кажется, уже погиб), но никакой коллективной реакции на это в наших камерах не было. Конечно, администрация тюрьмы и КГБ не производили такой селекции в уголовной тюрьме, как в политическом коридоре, но все же нам было более очевидно, что в стране назревают перемены, а почти никто из нас к ним не готовился. Да и к тому же было очевидно, что в уголовных камерах лучше понимают психологию администрации тюрьмы, даже просчитывают примерно ответные действия на общую голодовку (кого отправят в гораздо более жесткую, но полностью воровскую Тобольскую тюрьму, кому могут дать новый срок). Позже мне самому стало ясно, что КГБ в борьбе за верховную власть использовал и демократов и уголовников, но уголовники были гораздо лучше организованы, были как и КГБ готовы на все и вообще, они были гораздо ближе друг другу, а потому уголовная Россия сперва стала бесспорной и мощной силой в стране, а после прихода к власти КГБ, очень во многом потеснила и обучила своим правилам игры эту власть. А потому идеализировать уголовные тюремные порядки, как это делают многие мемуаристы, уже никак не следует. Все это враждебные русской цивилизации, да и всей России силы.

Весной, после очередного карцера (нормальным образом — из камеры в камеру меня не переводили) я попал в камеру с Марком Морозовым и Борей Грезиным. Боря был человеком очень спокойным, ни раньше, ни теперь в протестных акциях участия не принимал, и я его помнил только по сообщению то ли в «Хронике», то ли в «Бюллетене» о его аресте. Был он радистом на каком-то промысловом судне, ловившем рыбу где-то у берегов Южной Америки. Когда их корабль зашел для заправки в порт на каком-то из Карибских островов, Боря, постоянно слушавший радио «Свобода», решил послать на радио приветственную телеграмму, не понимая, конечно, какое количество сотрудников КГБ туда внедрено. Телеграмма тут же оказалась на Лубянке, выяснить, какое судно заходило в этот карибский порт и кто из его экипажа мог отправить телеграмму было делом техники и Боря оказался в политической тюрьме. Не помню за что, кажется, Боря не хотел объяснять, но однажды Боря провел недолгое время и в американской тюрьме.

Марк в диссидентском мире был человеком гораздо более известным и до своего ареста и после него. Он был крупным математиком, очень искренним, очень активным и деятельным как в Хельсинкской группе, так и среди знакомых Сахарова. Высоким знаком качества его отметил Виктор Орехов, слушавший по обязанности все диссидентские разговоры, читавший все самиздатовские тексты. Именно Марка, как наиболее искреннего и надежного он выбрал, когда решил помогать диссидентам и предупреждать о готовящихся обысках. Предупреждениям Орехова и Марка довольно долго не верили из-за естественного тогда представления, что из КГБ могут исходить только провокации. К тому же могло быть и такое же недоверие, как было в литературном мире к убийству Кости Богатырева, рассказу Володи Войновича о попытке его ограбить, основанные на преувеличении собственной значимости и храбрости в кухонных разговорах. Уж если кого и стали бы убивать, то меня, а не его, да и вообще они так не действуют. Некая подобная ревность и существовала в отношении Марка Морозова. Но потом его арестовали, стало известно и об аресте Виктора Орехова. Общим было мнение (оно есть и в воспоминаниях Подрабинека), что это Марк выдал Орехова. Сейчас, когда мы были с ним в одной камере, Марк повторял, что он лишь подтвердил то, что было известно КГБ, а сам арест Орехова был результатом подслушанных разговоров Сахарова и Боннер.

Я думаю, как, впрочем, считал и Орехов, что показания Морозова и разговоры у Сахаровых почти никакого значения для его ареста не имели. Орехов был арестован в результате стандартного сопоставления службой внутренней безопасности КГБ случаев сорвавшихся обысков и задержаний и списка тех сотрудников, кто заранее знал о них. Орехов понимал, что так и будет и потому выбрал Морозова не как человека наиболее скрытного, надежного, осторожного, а всего лишь как человека, который ему нравится больше других.

Марк, действительно, не был особенно сильным человеком, да и кто может быть заранее уверен в своих или чужих силах в тюрьме. Одно обвинение у него сменилось другим, более жестким, холодных карцеров Морозов не выдерживал, быстро и тяжело заболел. Тюремщикам теперь уже мало было его свидетельских показаний об Орехове, они уже требовали от Марка публичного в газетах покаяния, осуждения всего диссидентского движения. Судя по всему Марк уже был не в силах отказаться, но практически несколько лет под предлогом болезней и физической неспособности публично выступать он все тянул, не выполняя своих обещаний. В колонии его то и дело держали в карцере, он дважды там от отчаяния вешался, но его успевали снять возвратившиеся с прогулки соседи. И я думаю, что он ничего не разыгрывал, как многие полагали, а действительно от беспомощности и отчаяния пытался покончить с собой, но прогулка его соседей длилась всего час и он, человек не особенно умелый и физически сильный, просто не успевал быстрее, чем минут за 45–50 разорвать матрасовку на полосы, свить из них веревки, которые к тому же вряд ли хорошо затягивались. Марк в своем непреходящем отчаянии просто не успевал покончить с собой за то время, когда рядом не было соседей и они вызывали охрану.