Эдвард О’Мира - Голос с острова Святой Елены

Я испытал самые счастливые дни в своей жизни в возрасте от шестнадцати до двадцати лет во время полугодичных отпусков, когда я, бывало, ходил от одного владельца ресторана к другому, жил скромно и платил за квартиру три луидора в месяц. Это были самые счастливые дни в моей жизни. Я всегда был настолько занят, что никогда не был действительно счастлив, когда занимал трон. Это не то, что я должен упрекать себя за плохие дела, когда сидел на троне; наоборот, я возвратил пятьдесят тысяч семей на их родину, и те улучшения, которые я совершил для Франции и жизни французского народа, говорят сами за себя. Конечно, я вёл войны, в этом нет никаких сомнений: но почти в каждом случае я или был вынужден делать это, или я ставил перед собой большую политическую цель.

Если бы я умер в Москве, — продолжал он, — я бы оставил после себя репутацию полководца, не имеющего равного в истории. Там пушечное ядро должно было оборвать мою жизнь: когда человек, подобный мне, умирает, сражённый бедой, его репутация уменьшается. Тогда я никогда не подвергался опасности. Позднее, несомненно, в сражениях при Лютцене и Баутцене с армией рекрутов и без кавалерии я восстановил свою репутацию, и военная кампания 1814-го года с такими неполноценными силами не приуменьшила её».

Я сказал, что большинство людей во всём мире было удивлено тем, что он не подписал мирный договор в Шатильоне, когда, судя по всему, он оказался в отчаянном положении. Наполеон ответил: «Я не мог согласиться на то, чтобы оставить империю меньше той, какой она была, когда я вступил на престол; я поклялся сохранить её. Более того, союзные державы каждый день предъявляли на переговорах новое условие, которое было ещё более неприемлемым, чем предыдущее. Вам может показаться странным, но я заверяю вас, что я не подписал бы тот договор и сейчас. Если бы я оставался на троне после возвращения с Эльбы, то я должен был удержать его, так как нашёл его в целости, но всё же это был не я, кто первоначально основал престол. Моей большой ошибкой было то, что я не заключил мир в Дрездене. Я ошибся, когда подписал то военное перемирие. Если бы я тогда пошёл на заключение мира, то мой тесть не стал бы выступать против меня».

Наполеон затем заявил, что, несмотря на оккупацию Парижа союзниками, он всё же добился бы своего, если бы не предательство Мармона, и вытеснил бы союзников из Франции. Для этого он уже подготовил план. Он должен был войти в Париж в глухую полночь. Жители города, включая весь его сброд, должны были в то же время из своих домов атаковать союзников, которые, сражаясь с войсками, знакомыми с местными условиями, были бы полностью разбиты и вынуждены покинуть город, понеся колоссальные потери. Весь сброд Парижа был готов к этому. (Припоминаю, что он также сказал, что при этом он бы отрезал от союзников их артиллерийский парк.) Как только союзники были бы выдворены из Парижа, так сразу же вся страна поднялась бы против них. «Я упомянул об этом плане, — добавил он, — барону Колеру, который признал его опасным. Мармон должен стать объектом отвращения со стороны потомков. Пока Франция будет существовать, имя Мармона не будет упоминаться без содрогания. Он чувствует это и в эту минуту, — добавил он, — он самый несчастный человек на свете. Он не может простить самого себя и он завершит свою жизнь, как Иуда».

Я взял на себя смелость спросить Наполеона, какое, по его мнению, у него было самое счастливое время в его жизни после того, как он вступил на престол Франции. «Поход из Канн в Париж», — ответил он.

«Когда Каслри был в Шатильоне с послами союзных держав, я, добившись некоторых военных успехов, практически окружил город. Каслри очень боялся, как бы я не захватил его и не сделал его военнопленным. Так как он не был аккредитован в качестве посла и не был облечён никакими дипломатическими поручениями для Франции, то я мог взять его в плен как врага. Каслри отправился к Коленкуру и заявил ему, что он оказался в затруднительном положении, поскольку опасается, что я могу принять меры, чтобы захватить его силой. Каслри признал, что я имел полное право сделать это. У него не было возможности покинуть Шатильон без того, чтобы не попасть в руки моих войск. Коленкур ответил, что он придерживается того мнения, что я не буду трогать его, но он не может отвечать за мои возможные поступки. Немедленно после этого разговора Коленкур написал мне о том, что сказал Каслри, и том, что именно ответил ему Коленкур. В ответ я сообщил Коленкуру, чтобы он сказал лорду Каслри, что тот может не волноваться и оставаться там, где он находился: я буду рассматривать его как посла. В Шатильоне, — продолжал Наполеон, — говоря о свободе, которой пользуются в Англии, Каслри надменно заявил, что она не та вещь, которая более всего ценится в Англии, что свобода — это обычай, с которым англичане вынуждены мириться, но ею стали злоупотреблять, и англичане не будут нести ответственность за неё перед другими странами».

Я отважился выразить Наполеону своё удивление по поводу того, что императрица Мария Луиза не приложила каких-либо усилий, чтобы облегчить его участь. «Я считаю, — ответил император, — что Мария Луиза является такой же государственной пленницей, каким пленником являюсь я, за исключением того, что в отношении неё уделяется большее внимание внешним приличиям в ограничениях, которым она подвергается. Я никогда не упускал случая хвалить поведение моей доброй Луизы и я думаю, что абсолютно не в её силах чем-нибудь помочь мне; более того, она молода и робка. Возможно, мне не посчастливилось в том, что я не женился на сестре императора Александра, как это предлагал мне сам Александр в Эрфурте. Но в том брачном союзе были свои недостатки и неудобства, которые бы возникли из-за принадлежности сестры Александра к православной религии. Мне не хотелось позволять русскому священнику быть духовником моей жены, так как я считал, что он мог быть шпионом Александра в Тюильри. Говорилось, что мой брачный союз с Марией Луизой был заключен с условием того, что я подпишу мирный договор с Австрией, но это неверно. Я бы с презрением отвёрг эту идею. Брак с Марией Луизой был сначала предложен самим Францем, а потом Меттернихом Нарбонну.

Из всех послов, которых я когда-либо назначал, — добавил Наполеон, — Нарбонн [37]был наиболее способным. Он был очень умён, и его нравственные качества были безупречны. Когда он был послом в Вене, Меттерниху никогда не удавалось одурачить Францию, как это бывало раньше. Буквально в несколько дней он постигал всю суть планов Меттерниха. Если бы такой человек, как Нарбонн, был направлен послом к Александру в 1812 году, то вполне вероятно, что мир с Россией был бы заключён. Россия требовала себе Данциг и возмещения ущерба, нанесённого герцогу Ольденбургскому.