Эдвард О’Мира - Голос с острова Святой Елены

20 сентября. Виделся с Наполеоном, когда он принимал ванну. Поначалу он пребывал в невесёлом настроении. Пожаловался на ноющую боль в правой щеке от заболевшего зуба. Дёсны — мягкие, кровоточат при легчайшем нажатии. Лодыжки и ноги немного опухли. По ночам он подвержен сильной бессоннице. В качестве объяснения своего состояния Наполеон привел несколько причин, которые убедили меня в том, что Корвисар был прав, рекомендуя ему верховую езду. Со своей стороны я также посоветовал Наполеону как можно больше ездить верхом, стараясь при этом ездить быстро. Наполеон заявил, что при нынешних ограничениях, когда он может быть оскорблён часовым, если он хотя бы немного отклонится от дороги, он лишён возможности разогнать лошадь. Наполеон считает, что ни я, ни любой другой англичанин, который окажется в его положении, не воспользуется привилегией верховой езды, будучи связанным подобными ограничениями. Это заявление Наполеона я оставил без ответа, поскольку, если бы я выразил мои истинные чувства не как врач, а как человек, я должен был бы согласиться с его мнением. Я ограничился тем, что порекомендовал ему противоцинготные овощи. «Доктор, скоро вы меня здесь не увидите; я бы хотел, чтобы это случилось уже сегодня вечером. Чувствую, что мой организм не в состоянии более работать. Как бы то ни было, но он прислан сюда, чтобы медленными пытками заставить мой организм прекратить работу. В грядущих поколениях он за это заплатит сполна. На самую отвратительную скалу во всём мире они прислали человека, навязывающего ограничения, которые никогда не применялись революционными трибуналами во главе с Маратом. Даже там всем осужденным, пока они жили, разрешали газеты и книги. Они не угасали в агонии и с их жизнью не медлили, чтобы представить их смерть как результат естественного исхода. Эта утонченная жестокость не была известной ни Билло де Варенну, ни Колло д’Эрбуа.

Я прошу вас, — продолжал Наполеон, — не могли бы вы одолжить мне газету или книгу? Не могли бы вы даже одолжить мне какую-нибудь книгу, связанную с наукой?»

Затем Наполеон высказал ряд замечаний по поводу поступка г-на П., продавшего собственную жену [49]. Наполеон заявил, что этот поступок не делает чести губернатору. Если бы подобное случилось во Франции, то генеральный прокурор преследовал бы в уголовном порядке виновных в преступлении. Этот поступок производит впечатление самого постыдного случая, особенно если учесть, как это потом выяснилось, что он был санкционирован властями — и гражданской и военной, — подведомственными губернатору.

Наполеон затем обратил внимание на то, что он никак не может понять, каким образом и откуда «Эдинбургское Ревью» получило так много точной информации, касающейся лично его. «Об этом случае, — заявил он, — связанном с публикацией брошюры «Завтрак трёх друзей», я никогда никому не говорил. Это верно, что её автором был я и что она произвела большое впечатление во Франции, но я не помню, чтобы я кому-то об этом рассказывал.

Тем не менее, «Ревью» допустило несколько ошибок. Я никогда не знал Барраса в Тулоне. Я впервые познакомился с ним в Париже после осады Тулона.

Брак с Марией Луизой, — добавил Наполеон, — не повлиял на мой характер. Я остался точно таким же, каким был и раньше. Никогда ещё ни одна женщина не была так удивлена, как Мария Луиза, когда она узнала, что я почти не прибегаю к мерам предосторожности, чтобы обеспечить свою безопасность. Ей трудно было понять, почему во дворце нигде нет часовых, кроме тех, кто стоял у внешних ворот дворца, что не было вельмож, спящих у дверей императорских апартаментов, что двери во дворце даже не запирались и что в комнатах, где мы спали, не было пистолетов и огнестрельного оружия.

«Почему, — спросила она с удивлением, — ты не принимаешь столько мер предосторожности, как мой отец, которому нечего бояться?»

Я, — продолжал Наполеон, — по своему характеру слишком большой фаталист, чтобы принимать меры предосторожности против покушений на мою жизнь. Когда я был в Париже, я, бывало, выходил на улицу и безо всякой охраны прогуливался среди народа, получал от людей прошения, и часто они так тесно окружали меня, что я не мог пошевельнуться».

Я спросил, в каком бою или в каких боевых схватках он почувствовал себя в наибольшей опасности. Наполеон ответил: «В начале моих военных кампаний.

В Тулоне и особенно в сражении при Арколе. В Арколе подо мной ранили лошадь; животное, сбесившись от боли, зажало удила между зубами и галопом ринулось в сторону врага. В смертельной агонии лошадь бросилась в трясину и испустила дух, оставив меня почти до самой шеи в болоте в таком положении, из которого я сам не мог выбраться. В какой-то момент я подумал, что австрийцы помчатся ко мне и отрежут мою голову, которая возвышалась как раз над поверхностью болота. Они могли бы это сделать, поскольку я не был в состоянии оказать им ни малейшего сопротивления. Однако добраться до меня по болоту было очень трудно, да к тому же на помощь мне бросились мои солдаты, которые спасли меня».

Я спросил его, часто ли он получал лёгкие ранения. Он ответил: «Несколько раз, но к помощи хирурга я едва ли обращался более одного случая, а после ранений меня обычно не лихорадило. В сражении при Маренго пушечное ядро оторвало часть моего сапога и немного содрало кожу ноги, — сказав это, он показал мне шрам на ноге, — но для подобных ран я использовал только обрывок ткани, смоченной солью и водой». Я спросил его о ране, от которой остался глубокий шрам на внутренней части левого бедра, чуть-чуть выше колена. Он объяснил, что это была рана от удара штыком. Я спросил, часто ли убивали под ним лошадей. Он ответил, что в его жизни под ним убили около восемнадцати лошадей.

«Полк под командованием де ла Фера, — продолжал рассказывать Наполеон, — в котором начиналась моя военная карьера, вёл себя так плохо по отношению к жителям Турина, что я был вынужден распустить его. В соответствии с принятым решением я заставил полк отправиться маршем в Париж и там приказал всему полку стоять в парадном построении. Я приказал нескольким полковникам забрать их полковые знамёна и поместить их в церкви Дома инвалидов с траурными лентами. Я распределил офицеров, которые вели себя не так скверно, как главные зачинщики, по другим полкам. Несколько месяцев спустя я вновь сформировал этот полк, но под командованием других офицеров. Прежние полковые знамёна были торжественно вынесены из церкви несколькими полковниками, каждый из которых отрывал от знамени его кусок, затем сжигал его, а новые знамена ставились на положенное им по уставу воинской службы место.

Когда мне было примерно семнадцать лет, — сказал Наполеон, — я чуть было не утонул в реке Саон. Когда я плавал, меня схватила судорога, и после безуспешной борьбы со стихией я пошёл ко дну. В этот момент я пережил все чувства надвигающейся смерти и потерял сознание. Однако, после того как я потонул, быстрое течение реки вынесло меня к песочной отмели и выбросило на самый её край. Я не помню, сколько лежал там в бессознательном состоянии. Я был возвращён к жизни моими юными товарищами, которые, благодаря счастливому случаю, увидали меня лежащим на отмели. Незадолго до этого они решили, что я погиб, так как они видели, как я тонул, но найти меня они не могли: стремительное течение реки отнесло меня на значительное расстояние».