Кристиан Диор - Я – Кутюрье. Кристиан Диор и Я

Мы возвращаемся в Париж и, побывав в Новом Свете, понимаем, что всякое различие языка и человеческих характеров несущественно. Поэтому у меня не создается впечатления, что наш филиал в Лондоне – иностранное предприятие. Это последняя из наших дочерних фирм, и по этой причине я сейчас посвящаю ей больше всего своего внимания.

И вот мы снова в Париже после небольшого кругосветного путешествия. С вашего позволения теперь кутюрье вас покинет. Он и так достаточно, может быть даже слишком, рассказал о своей профессии, составляющей смысл его жизни. Теперь он совершит еще один опрометчивый шаг, самый опасный из всех, – попробует рассказать о себе.

В начале этой книги я предупредил любителей интимных признаний, интересующихся частной жизнью и скандальными анекдотами, другими словами, всех страстных почитателей нескромностей: мой рассказ их разочарует. Замысел, рождение, первые успехи Дома Высокой моды, носящего мое имя; прогулка за кулисами замечательной и малоизвестной профессии, несмотря на ее блеск; несколько впечатлений от путешествий, всегда связанных с проблемами французской моды, – вот о чем я собирался рассказать, вот единственное, что побудило меня сменить ножницы на перо.

Разговор о Доме Christian Dior неизбежно – хочу я этого или нет – приведет к рассказу обо мне, Кристиане.

Очень трудно писать о самом себе. Хорошо ли мы знаем самих себя? Самым простым мне показалось провести вас по различным домам, где я жил с детства и по сей день. Может быть, тут сказывается мое пристрастие к архитектуре и оформлению интерьеров – мое первое и основное призвание, но эта попытка опосредованной биографии, в конце концов, достигнет своей цели. Описывая свою раковину, улитка немного рассказывает про себя.

Как все англо-нормандские особняки конца XIX века, дом моего детства был ужасен. Тем не менее я сохранил о нем самое нежное и восхитительное воспоминание. Да что говорить?

Моя жизнь, мой стиль, почти всем я обязан его архитектуре и окружающему ландшафту. Родители купили его через год или два после моего рождения. Дом возвышался на вершине скалы, в тот момент голой, ныне полностью застроенной, посреди разбили довольно просторный парк – теперь там общественный сад, усаженный молодыми деревьями, которые росли вместе со мной, вопреки всем ветрам и приливам. Поскольку поместье возвышалось прямо над морем, можно было видеть волны за решетками изгороди, оно было открыто всем атмосферным воздействиям, как образ моей будущей жизни, весьма неспокойной. Небольшая сосновая роща с деревцами не больше пятидесяти сантиметров казалась мне, ребенку, девственным лесом. Таким он для меня и остался, но теперь он высоко возвышается своими ветвями над моей головой. Но ограда, окружающая сад, не могла защитить нас от бурь, как и родительская забота, окружающая нас в детстве, не защищает от напастей судьбы.

Этот дом был расположен в Гранвиле (Ла-Манш), где отец владел заводами по производству удобрений. Его основал в 1832 году прапрадед, ему одному из первых пришла в голову мысль импортировать гуано [186] Разложившийся естественным образом помет морских птиц и летучих мышей. из Чили в Европу. Вся семья происходила из Нормандии, за исключением некоторой малой примеси «анжуйской нежности», привнесенной моей матерью, которая посреди этого сплоченного ансамбля бонвиванов и гурманов оказалась единственным худеньким существом с плохим аппетитом. Сам Гранвиль, мы жили в километре от него, в течение девяти месяцев в году представлял собой мирный порт, а на три летних месяца превращался в роскошный квартал Парижа. Сегодняшняя свобода передвижения превратила курортников в кочевников, а курорты – в палаточные лагеря, тогда всего этого не было. Гранвиль, как все модные нормандские пляжи, принимал у себя верную и постоянную клиентуру.

Школы танцев для молодежи, казино с его маленькими лошадками на фасаде и веселой музыкой, праздники цветов – все это существовало за счет парижской публики, приехавшей на морской берег со своими чемоданами, детьми и слугами, полной решимости ни в чем себе не отказывать.

Остальные девять месяцев мы жили изолированно в своем поместье как на острове, вдалеке от занимающегося торговлей города, и практически никого не видели. Мне нравилось жить в уединении. Унаследовав от матери страсть к цветам, я был доволен компанией растений и садовников. Такое увлечение даже определяло круг моего чтения: кроме нескольких детских книг, я больше всего любил учить наизусть описания цветов в иллюстрированных садовых каталогах фирмы Вильморен-Андриё.

Из моих любимых книг в детстве я вспоминаю, в основном, «Сказки» Шарля Перро с иллюстрациями Гюстава Доре и одну книжку в стиле модерн с рисунками Метиве [187] Метиве, Люсьен (1863–1932) – французский художник-карикатурист. Имеется в виду его книга «Матье-завистник». . Меня приводили в восторг эти картинки, как позже интерьер большого салона «Наутилуса» в романе «Двадцать тысяч лье под водой», они остались для меня символом роскоши, спокойствия и красоты. Как видите, в детстве я был послушным, благонравным и хорошо воспитанным мальчиком на попечительстве немецкой гувернантки, другими словами, абсолютно неприспособленным к жизни.

Я уже писал, какое отвращение в меня вселяла мысль о том, чтобы выйти из этого сада, но это не мешало мне увлекаться детскими балами, карнавалами, очаровательными в провинции того времени. Я мог часами наслаждаться всем блестящим, красочным и веселым. Возвращение рыбацких судов, ведущих лов у Ньюфаундленда, или какого-нибудь трехмачтовика, привозящего гуано для предприятий отца, каким бы волнующим оно ни было, меня интересовало намного меньше. А уж несколько посещений заводов отца произвели на меня ужасающее впечатление. Именно тогда, без сомнения, у меня появился страх перед механизмами и категорическая решимость никогда не работать в конторе, управлении или где-нибудь в таком роде.

Дом моего детства был выкрашен очень светлой розовой краской, дорожки покрыты серым гравием, и эти два цвета остались в моей профессии любимыми. Поскольку мама обожала растения, без малейшей заботы о гармонии сделали застекленный эркер на фасаде – зимний сад с металлической решеткой в стиле 1900 года. Спустя годы, переехав в Париж, моей первой заботой было найти дом с зимним садом.

Входная дверь вела в вестибюль и к подножию широкой лестницы. Все стены были покрыты панелями под сосну с бамбуковыми рамками. Над дверями красовалось подобие крыш пагоды из бамбука и соломы. Большие живописные панно, имитация японских гравюр, украшали лестницу с пола до потолка. Копии картин Утамаро [188] Утамаро, Китагава (1753–1806) – японский художник, один из крупнейших мастеров укиё-э, во многом определивший черты японской классической гравюры ее расцвета в конце XVIII века. и Хокусая [189] Хокусай, Кацусика (1760–1849) – великий японский художник укиё-э, иллюстратор, гравер периода Эдо. Работал под множеством псевдонимов. Является одним из самых известных на Западе японских граверов, примечательнейший мастер завершающего периода японской ксилографии. были моей Сикстинской капеллой. Помню, как часами любовался ими, застенчиво перебирал кончиками пальцев позвякивающие жемчужины на шторах, взгромоздившись на какой-нибудь экзотический табурет, обтянутый кожей с выжженным рисунком. Сколько шишек я набил в детстве, сваливаясь с этих хлипких сидений, изготовленных для чего угодно, кроме сидения на них!