Федор Толстой - Записки графа Федора Петровича Толстого

Горько мне было расставаться с родителями, сестрой и братьями и перейти в дом, где мне было все чужое, незнакомое, — люди, предметы, образ жизни — все, все! Но постепенно я ознакомился и привык к новому моему положению.

Не помню, сколько времени мы ехали до постоянного места жительства. Проезжали несколько небольших городов, из коих помню, что были в Риге, Митаве [191], где оставались по два дни, и в последнем дядя купил мне оловянных солдатиков и дюжину медных, очень хорошо сделанных пушек на полевых лафетах, которые долго у меня были целы. Из Митавы приехали мы в Вильну [192], а из нее поехали прямо в местечко Ошмяны в 7 милях [193]за Вильною — место штаба полка, где был приготовлен для Петра Александровича довольно большой деревянный дом.

В этом путешествии из Петербурга встречались нам ужасно скверные дороги, а особливо в одном месте, кажется, по дороге к Невелю [194], [когда] ехали мы несколько станций по совершенно избитой бревенчатой дороге из неровной толщины бревен. Окроме беспрерывных толчков, которые мы должны были переносить, колеса наших экипажей, которых было три (две кареты и коляска), окроме кибиток и телег, беспрерывно вязли в глубокой грязи между переломанных бревен, так что принуждены были почти на каждом шагу сзывать кучу мужиков вытаскивать из грязи и выбоин дорог наши экипажи, а вечером и в ночь во все время провожало нас около двадцати человек с факелами.

Когда мы приехали в Ошмяны, дрянное местечко, наполненное жидами, полк стоял еще на квартирах [195]. Этот полк, как я уже и сказал выше, один из двух самых больших полков в России: имел четыре тысячи солдат и состоял из 10 эскадрон драгун, 5 эскадрон гусар и эскадрона конной артиллерии о десяти пушках, первого и тогда единственного во всем российском войске.

При императрице Екатерине II-й полки, даваемые по протекции молодым двадцатидвухлетним людям, едва вышедшим из юношеского возраста, как и этот полк был дан Петру Александровичу, не только неопытным, но даже не имеющим должного понятия об управлении полком, а потому в эти полки определялись всегда старшими подполковниками люди уже в летах, давно служащие, опытные, знающие совершенно хорошо, как следует управлять полком по административной и хозяйственной части и держать полк в надлежащей дисциплине. Также и в Псковском драгунском полку старшим подполковником был человек весьма честный и благородный, отлично знавший обязанность полкового командира и к тому очень хорошо воспитанный, известной дворянской фамилии; почему Петр Александрович, предоставя ему управление административною, экономическою и хозяйственною частью, сам занимался строевыми учениями полка. Вскоре по приезде нашем в Ошмяны приехал к Петру Александровичу с визитом очень богатый и знатный [пан], живущий недалеко от Ошмян в своем загородном замке, в богатой парадной карете цугом [196], в богатых шорах [197], с взводом гусар перед каретою и с таким же взводом сзади кареты, с двумя лакеями в богатых ливреях. Он был в синем мундире с малиновым воротником, лацканами, обшлагами и с защиленными на крючки на конце фалдами малинового цвета. Треугольная его шляпа была с белою кокардой, с белым пером и золотыми кистями, как и темляк на шпаге; нижнее платье — белое, сапоги с раструбами, в золотых шпорах. Этот ясновельможный пан был, кажется, граф Пототский или Протопотский.

Петр Александрович и Марья Алексеевна были со мною ласковы, и я скоро привык к новому моему положению и не скучал уже так сильно, а особливо когда меня посадили на лошадь и стали учить верховой езде, к которой с первого разу появилась у меня страсть. Главный берейтор [198]полка майор, фамилию которого не могу вспомнить, заметил у меня необыкновенную способность и смелость в этом искусстве, чем дядя был очень доволен, и я имел волю всякое свободное время быть на лошади. Своей собственной лошади не было, и когда уже я стал ездить один, берейтор с намерением сажал меня все на разные солдатские лошади, чтобы я не приучался к ходу и манере езды и привычкам одной лошади, а садился бы на всякую, не затрудняясь ни ее ходом, ни ее привычками. Уже в начале лета я ездил с Петром Александровичем в лагерь, который разбит был слишком за версту от местечка, и на охоту. Дядя с охотниками полка для травли зайцев и лисиц отправлялись каждый [со] своими собаками на эту забаву, в которой моя цель была только верховая езда. В этих поездках я сначала сопровождаем был младшим адъютантом, который при мне [был] в этих случаях в роде дядьки, а потом ездил уже один.

Чрез несколько времени по выходе полка в лагерь приехал к нам какой-то уже немолодой, очень значительный генерал, фамилию которого не могу вспомнить, делать осмотр полка. Когда дядя с тетушкою, этим генералом и его адъютантами собирались ехать в линейке [199]в лагерь, я, приказав оседлать себе лошадь, надел свой сержантский мундир Преображенского полка по всей форме с тесаком [200]и когда они поехали, я, надев внутри лакированную треугольную шляпу, сел на лошадь и поскакал во всю прыть и, догнав их, поехал с той стороны линейки, на которой сидел генерал, чтобы быть им замеченным, что, разумеется, не могло не случиться. Увидев десятилетнего мальчика в полном мундире Преображенского полка, скачущего на большой солдатской лошади возле линейки, [он] удивился и, узнав [от] Марьи Алексеевны, что я племянник Петра Александровича, чрезвычайно смеялся. А когда дядюшка спросил меня, зачем я надел мундир, я отвечал: «Как же мне можно было показаться генералу, приехавшему смотреть наш полк иначе, как в мундире?» — что подало повод еще к большему смеху, и генерал, подозвав меня ближе, поблагодарил за исправность, отчего я был в восторге.

Верховой езде учили меня очень внимательно и хорошо, и даже впоследствии приучали управлять тройкою в пошевнях [201]и переганиваться [202]с офицерами. Что же касается до наук, все они состояли только в том, что французскому языку поручено было меня учить камердинерудяди, французу, Monsieur Boulogne, так его величали. Читать по-французски и писать с прописей я уже знал довольно хорошо еще дома, а чемуменя учил камердинер, я не знаю, хотя при моей любознательности и желании учиться я бы мог что-нибудь запомнить, если бы меня чему-нибудь учили. Он заставлял меня всякий день прочитывать вслух по нескольку страниц из какой-то его книжки, в [которой я] ничего не понимал (может быть, трактовавшей о прихмахерском искусстве и чищении сапогов), и списывать из нее же в тетрадку, не слушая и не обращая никакого внимания, как я читал и произносил слова. А понимал ли я, что читал, об этом он не заботился, да и не мог, потому что он, француз, не мог запятнать себя знанием варварского языка, как не заботился и Петр Александрович знать, что я делаю у его камердинера и чему и как он меня учит. И не только ни разу не пришел взглянуть, но даже ни разу об этом не спросил ни меня, ни его.