Пегги Гуггенхайм - На пике века. Исповедь одержимой искусством

Мы отправились в дом Мэри и провели там двенадцать дней. Нам было суждено быть счастливыми вместе только это короткое время. Из тринадцати месяцев, что я была влюблена в него, воспоминания о тех днях остались для меня самыми волнительными. Он был тоже влюблен, и мы оба находились в крайнем интеллектуальном возбуждении. После смерти Джона я не имела возможности ни с кем разговаривать на своем, а точнее, на его языке. И вот неожиданно я вновь могла говорить все, что я думаю и чувствую.

Несмотря на то что я открывала в Лондоне галерею модернизма, я сама предпочитала старых мастеров. Беккет сказал мне, что современное тебе искусство нужно воспринимать как живое существо. Помимо Джеймса Джойса у него было две страсти: Джек Йейтс и голландский художник Гер ван Вельде, мужчина примерно сорока лет, чье творчество полностью поглотило влияние Пикассо, и Беккет хотел, чтобы я устроила выставки их обоих. Я не могла ни в чем ему отказать. Джек Йейтс, к счастью, осознал, что его живопись совершенно не соответствует духу моей галереи, и не принял предложения. Но выставку ван Вельде я все же провела. Чтобы порадовать Беккета, я даже купила несколько его картин, похожих на Пикассо, — тайно и под разными именами, — а потом ван Вельде, не зная об этом, потребовал с меня пятьсот долларов, в которых я не могла ему отказать.

Беккет писал и приносил мне свои работы. Я считала, что у него плохие, слишком детские стихи. Однако одна из его книг, «Мерфи», которую тогда только издали, была определенно незаурядна, как и его предыдущий анализ Пруста. Полагаю, он во многом находился под влиянием Джойса, но его собственные своеобразные и мрачные идеи были достаточно оригинальны и проникнуты великолепным сардоническим чувством юмора.

Больше всего в нашей жизни мне нравилось, что я никогда не знала, в какое время дня или ночи он явится. Он приходил и уходил совершенно спонтанно, и меня это приводило в восторг. Он был постоянно пьян и бродил словно во сне. У меня было много дел, связанных с галереей, и часто мне приходилось во второй половине дня уходить на встречу с Кокто, чьей выставкой должна была открыться моя галерея. Беккет протестовал: он хотел, чтобы я оставалась с ним в постели.

Есть какая-то ирония в том, что мне пришлось искать для себя занятие, когда я лишилась личной жизни, а теперь, когда она снова у меня появилась, ей приходилось жертвовать. На десятый день нашей связи Беккет изменил мне. Он позволил своей подруге из Дублина забраться к нему в постель. Не помню, как я узнала об этом, но он признался и сказал, что просто не стал ее прогонять, когда она пришла к нему, и что заниматься любовью, не будучи влюбленным, — все равно что пить кофе без бренди. Из этого я заключила, что я в его жизни — бренди, но тем не менее пришла в ярость и заявила, что все кончено. Он позвонил мне на следующий вечер, но я была так зла, что не стала с ним разговаривать. Через несколько минут после этого неизвестный маньяк вогнал ему нож между ребер на авеню д’Орлеан, и его увезли в больницу. Я ни о чем не подозревала, но поскольку собиралась в Лондон, то захотела попрощаться с Беккетом. Когда я позвонила в его отель, хозяин рассказал мне, что случилось. Я чуть не сошла с ума. Я объехала все госпитали Парижа, но не нашла его. В конце концов я позвонила Норе Джойс, и та мне сказала, где он. Я сразу же отправилась туда и оставила ему цветы и записку, в которой говорила, как я люблю его и что все ему простила. На следующий день его навестил Джойс, и вместе с ним я. Секретарю наполовину слепого Джойса потребовалось много времени, чтобы провести его в палату. Я же, ведомая каким-то чутьем, сразу же бросилась в нужную дверь и нашла Беккета. Он удивился, так как думал, что я уже уехала в Лондон. Он был очень рад. Я попрощалась с ним. Я знала, что оставляю его в надежных руках Джойса и что он будет долго прикован к постели. Мне нужно было возвращаться в Лондон на открытие своей галереи, но я намеревалась вернуться в Париж при первой возможности.

Подготовить выставку Кокто оказалось непростым занятием. Чтобы поговорить с Кокто, надо было ехать к нему в отель на рю де Камбон и пытаться добиться от него ответов, пока он лежал в кровати и курил опиум. Дым пах приятно, но мне было не по себе обсуждать деловые вопросы в такой обстановке. В один вечер он решил пригласить меня на ужин. Он сидел напротив зеркала, стоявшего за моей спиной, и весь вечер не мог оторвать от себя глаз. Он был невероятно красив с его длинным восточным лицом и изящными руками с заостренными пальцами, так что я могу понять, чем его заворожило собственное отражение.

Беседы с Кокто не уступали очарованием его лицу и рукам, и я с нетерпением ждала его приезда в Лондон на выставку, но ему не позволило здоровье. Тем не менее он написал предисловие к каталогу, а Беккет его перевел.

В Лондоне я жила в страшной суматохе. У меня было столько дел, что я не знаю, как я только выжила. Сначала мне надо было меблировать свою квартиру, поскольку я отдала всю мебель Гарману. Потом мне нужно было подготовить галерею к открытию и пригласить на него сотни людей, а также напечатать и разослать каталог и приглашения. К счастью, на открытие прилетели Мэри Рейнольдс и Марсель Дюшан, и Марсель сам красиво развесил всю экспозицию.

Кокто прислал мне порядка тридцати оригинальных рисунков, сделанных для декораций к его пьесе «Рыцари Круглого стола». Кроме того, я одолжила мебель, которую он сам разработал для спектакля, и набор тарелок, выдержанных в том же духе. В схожем стиле он сделал еще несколько чернильных рисунков и два — на льняных простынях специально для выставки. Один из последних представлял собой аллегорическую зарисовку под названием «Страх, дающий крылья Мужеству», на которой среди прочих был изображен актер Жан Маре. У него и еще двух фигур декадентского вида имелись лобковые волосы. Кокто приколол на них сверху листья, но они все равно вызвали большой скандал на британской таможне, которая задержала рисунок в Кройдоне. Мы с Марселем бросились вызволять его. В ответ на мой вопрос, чем их смущает нагота в искусстве, они ответили, что смущает их не нагота, а лобковые волосы. Пообещав не выставлять рисунок на публике, а только показывать друзьям в своем кабинете, я смогла забрать его у них. Мне так полюбилась эта работа, что я в итоге купила ее.

Тогда я еще не думала о том, чтобы начать коллекционировать. Однако я неизменно покупала хотя бы одну картину с каждой своей выставки, чтобы не разочаровывать художников, если у меня не слишком хорошо выходило находить покупателей. В те времена я не имела представления, как продавать, и сама никогда не покупала картины, поэтому это казалось мне лучшим выходом и меньшим, что я могу сделать для художников.