Пегги Гуггенхайм - На пике века. Исповедь одержимой искусством

В то время нам было так хорошо вместе, что мы строили всевозможные планы на будущее. В феврале мы решили поехать на Кубу и оставить галерею на Путцеля. Кеннет обещал свозить меня в Грецию после войны — я там никогда не была, а он очень любил эту страну.

Кеннет настоял на том, чтобы мы, как и договаривались, 1 сентября вернулись в Нью-Йорк, хотя могли бы и задержаться до Дня труда. Он хотел, чтобы я отвезла его обратно. Ему так было удобнее, так что я, естественно, не возражала. По возвращении я одна переехала в дуплекс — Кеннет ждал кое-какую мебель, оставшуюся в доме, который он пересдал другим людям. Видимо, поначалу в этой огромной квартире мне было очень одиноко, потому что я приглашала к себе самых странных людей.

Джин Коннолли переехала ко мне на несколько недель и в итоге осталась на всю зиму. Он была влюблена в Лоуренса и стала бы ему прекрасной женой, так что больше смысла было бы ей жить с ним, а не со мной. Она много лет прожила в Англии, где была замужем за Сирилом Коннолли, светочем английской литературной критики. Джин была красивой брюнеткой на двадцать лет моложе Лоуренса, очень умной и приятной в общении. Она близко дружила с Кеннетом, но в скором времени, хоть и без злого умысла, стала источником больших проблем в нашей ménage [77] совместной жизни ( франц. ). .

Пока Кеннет обустраивался на своем этаже, он все свободное время проводил в моей квартире. Он то и дело норовил сбежать из хаоса, царившего наверху. Пол его банкетного зала был завален всевозможным хламом и выглядел, как блошиный рынок. Чтобы навести там порядок, потребовалось много дней. У него было много изысканной мебели, и он потратил целое состояние на отделку квартиры. Я ощущала отчетливый контраст между нашими представлениями о комфортной жизни. Поначалу казалось, что ему уютно у меня, но он, конечно же, предпочитал свой стиль. Наши вкусы сильно отличались, и нам никогда не нравились квартиры друг друга.

Обустроившись, Кеннет объявил regime [78] режим ( франц. ). закрытых дверей. У него была своя жизнь среди своих друзей. Когда они бывали у него, мне всегда давали понять, что мне не рады.

Домашнее хозяйство мы разделили незамысловато. У каждого был свой холодильник. Холодильник Кеннета стоял в буфетной, которую он считал своей территорией, а мне он предоставил кухню с большим холодильником. Мне приходилось пересекать его буфетную, чтобы попасть в мою кухню, а ему приходилось готовить на моей кухне. Я всегда поднималась туда по черной лестнице и громко шумела, доставая лед, чтобы выманить Кеннета в буфетную. Иногда дверь в его квартиру была загадочно закрыта; иногда он приглашал меня выпить. Почти всегда он выходил в буфетную, когда слышал, что я там.

Кеннет был так непостоянен, что никогда нельзя было знать, чего от него ожидать. Джин вела себя бестактно и брала без спросу все, что Кеннет оставлял без присмотра. Однажды вечером она взяла его бутылку скотча. Это был единственный скотч в доме, и за этим последовал большой скандал. Придя домой, Кеннет бросился в поисках бутылки на нижний этаж и накричал на Джин. По утрам он просил ее выпить с ним. Он говорил, что это его первый стакан, но, скорее всего, это был примерно третий, поскольку дело обычно происходило ближе к полудню. Она привыкла заходить наверх всякий раз, когда слышала грохот льда; она считала, что это приглашение. Я в это время работала в галерее и не участвовала в их ежедневных посиделках. Через какое-то время Кеннету надоело, что Джин постоянно приходит без приглашения, и он пожаловался мне. Я передала ей его слова, и она перестала. Тогда он начал по ней скучать. Он постоянно был недоволен тем, что имеет, и хотел то, чего у него нет. Если в моей квартире жило много людей, он возмущался, но если он оставался один в здании, ему становилось одиноко. Когда Джин перестала пить с ним, это его разозлило. Для счастья ему в жизни было необходимо недовольство.

В то время я стала рабыней собаки Кеннета, боксера по кличке Император. Хозяин совсем не уделял ему внимания, поэтому пес сильно привязался ко мне, а Джин даже назвала его мистер Гуггенхайм. Он спал на коврике рядом с моей кроватью и все время проводил с моими персидскими котами Джипси и Ромео, которых обожал. Кеннет очень ревновал Императора ко мне и моим котам. Огромный пес постоянно убегал на нижний этаж, что, надо сказать, было совершенно неудивительно, учитывая, как одиноко и грустно ему приходилось наверху в частое отсутствие Кеннета. Я каждый день брала Императора с собой в галерею, а поскольку его не пускали в автобус, я всюду ходила с ним пешком, как рабыня, и приводила домой к его ужину в шесть часов. Можно сказать, он заменил для меня мою дорогую Качину. Кеннет радовался, что нашел для Императора няньку, а я радовалась, что люди видят меня с собакой Кеннета. Этот аспект ситуации тоже приносил ему удовольствие. Каждый вечер, когда Кеннет приходил домой, он звал Императора на последнюю прогулку, а я пользовалась возможностью и приглашала его выпить. У нас вошло в привычку засиживаться до четырех утра.

В октябре Пегин по-прежнему была в Мексике, куда она уехала на летние каникулы. Это был ее второй визит — она провела там прошлое лето с двумя подругами, когда нас выдворили с Кейп-Код — но на этот раз она поехала одна. Неожиданно я получила письмо, которое Леонора послала миссис Бернард Райс с просьбой предупредить меня, что Пегин оказалась в опасной компании и мне надо незамедлительно поехать за ней или послать кого-то на помощь. Я попыталась забронировать билет на самолет, но ближайший вылет был только через неделю. Тем временем мы с Лоуренсом пытались ей дозвониться. Наши звонки постоянно задерживали, а когда пропускали, Пегин никогда не брала трубку. В конце концов я позвонила Леоноре в Мехико и попросила ее помочь Пегин. Она отказалась, сказав, что спасение Пегин из плохих рук потребует слишком большой ответственности, авторитета и денег. Все это звучало настолько страшно и немыслимо, что мы ударились в совершенную истерику. Даже Кеннет спросил у своего адвоката, сможет ли он получить мексиканскую визу и поехать со мной. (Лоуренс родился в другой стране и потому должен был ждать свою визу шесть недель.) Внезапно мы получили телеграмму и несколько писем от Пегин, в которых она говорила, что с ней все в порядке и она вернется, как только добудет билет на самолет, а потом письмо от Леоноры, в котором она извинялась за причиненные хлопоты. Это была ее очередная безумная выдумка.

Я отменила бронь билета и порадовалась, что не улетела, потому что внезапно в отпуск приехал Синдбад. Его удивили мои странные отношения с Кеннетом. Он признал, что тот хорош собой, но не мог понять, что мне за радость от моего сомнительного положения. Я старалась обо всем открыто говорить с детьми и попыталась рассказать Синдбаду о своих чувствах, но ему это все показалось очень глупо и неприлично. Мы хорошо провели с ним время, но его отпуск слишком быстро подошел к концу. Приезд Синдбада полностью занял мои мысли, поэтому, когда мне позвонила авиакомпания и сообщила, что у меня сегодня самолет в Мехико, я подумала, что совсем тронулась умом; к счастью, мы выяснили, что на самом деле я отменила бронь несколько дней назад. Синдбад отправился обратно во Флориду. Мы встали проводить его в семь утра; он улетал на том же самолете, что Пегин — в Мексику. Когда мои дети исчезали за этой дверью, похожей на вход в пещеру, и садились на автобус до аэропорта Ла-Гуардия, мне всегда казалось, будто их поглощает какой-то страшный монстр и я их больше никогда не увижу.