Анна Берзер - О Викторе Некрасове

Директор взял папку и сказал: «Будем читать, будем решать».

Когда мы вышли на улицу, Некрасов сердито бросил: «Дурацкая комедия! А поелику ты заставил меня в ней участвовать, взойдем на „Арарат“».

«Араратом» называлась «забегаловка» за углом, небольшой винный магазинчик. Выпили по стопочке коньяку. Некрасов повторил. Я понимал, как ему горько. Не само ли издательство должно было обратиться к известному писателю с предложением издать книгу? Он ли должен просить об этом и ждать чьей-то благосклонности, а то и грубого отказа? Некрасов грозил мне кулаком: «Взялся? Издавай немедленно!..»

Было это в январе 1964 года. Кто мог предположить, что в октябре того же года Никиту Хрущева «уйдут» на пенсию? Уже тогда всё в стране катилось вниз. Разорялась деревня. Снижался жизненный уровень всех трудящихся. На их возмущение последовал ответ: расстрел рабочих в Новочеркасске. Началась закупка хлеба за рубежом, скрываемая властями, но всем известная. Всеобщие насмешки вызвала дикая реорганизация аппарата: два обкома, два облисполкома в каждой области…

И вот Хрущева убрали. Люди вздохнули с облегчением. Не знали мы тогда, что впереди нас ждет гниющая брежневщина, возврат к не очень и маскируемой сталинщине.

Как водится, после смены лидера полагалось исправить кое-что из содеянных им бесчинств. Некрасова неожиданно пригласили к тогдашнему первому секретарю ЦК Компартии Украины П. Шелесту. Последовало указание из Москвы «приласкать» писателя, дать понять, что хрущевское оранье осуждено.

Трудно передать остроумный рассказ Некрасова об этой беседе с Шелестом. Изложу кратко то, что запомнилось. Розовощекий Шелест, увидев Некрасова, поразился: «Так вот вы какой? А я думал, что вы из этих, из молодых…» Затем, после дежурных вопросов о здоровье, о настроении, высказал предположение: «Судя по возрасту, вы, очевидно, на фронте были?»

Любопытный вопросик к Некрасову-сталинградцу!

Поинтересовался Шелест и тем, что нового выходит у писателя, в частности в Киеве. Некрасов ответил, что в Киеве его почти двадцать лет не печатают. Вот подал сборник рассказов — молчат. А давным-давно переиздали (после Москвы) одну книгу, но только потому, что она получила Сталинскую премию. «Сталинскую премию? — удивился секретарь ЦК. — А за какую книгу?» Ответ («В окопах Сталинграда») привел Шелеста в некоторое замешательство: «А-а…» Что-то когда-то слышанное смутно вспомнилось ему.

О результате этой встречи нетрудно догадаться: последовала команда издательству «Днiпро» немедленно выпустить сборник рассказов.

«Ты провидец!» — смеялся Некрасов, даря мне книгу с дружеской надписью.

Еще одна запись в старой тетради. Без даты. Очевидно, через несколько лет после отъезда Некрасова.

«Режиссер-кинодокументалист, с которым Виктор прежде сотрудничал, рассказал, что глубокой ночью разбудил его телефонный звонок. Не междугородный, обычный. И вдруг голос Виктора. Подумал, что это показалось со сна. „Ты? Это действительно ты? Вернулся? Вот счастье! Почему не сообщил? Я бы встретил…“ В ответ горький смех: „Кого? Меня? Я же в зале иностранцев. Сюда никого не пускают. Я в Борисполе, в Борисполе. Транзит. Лечу в Японию. Но ведь это же безумие! Я почти в Киеве и не могу увидеть родной город. Не могу посетить могилу матери… Я в зале для иностранцев, и на дверях часовой. Извини…“ И Виктор заплакал. Это было страшно: можно ли было представить себе его в слезах? И все же, сдерживая волнение, Виктор напоследок не мог не кинуть горькую шутку: „Там хоть исправно запишут то, что я сказал? Не переврут? Извини и прощай“».

Неизбывная тоска, изломанная жизнь, крик исстрадавшейся души — всё это с пронзительной силой прозвучало в прекрасной предсмертной «Маленькой печальной повести» Некрасова, в которой мы услышали прощальное слово изгнанника к потерянным друзьям, ко всем, кто его знал и любил.

Киев, 1989.

Когда в госпитале врач посоветовал раненому капитану тренировать руку с парализованным нервом: «Рисуйте что-нибудь, пишите в порядке лечебной гимнастики», — тот не заставил себя упрашивать. Литературный опыт капитана был невелик — два-три довоенных рассказа, возвращенных редакциями, да статья о графике советской марки в филателистическом журнале, — но он самозабвенно предавался лечебной гимнастике.

К осени 1945 года рука была разработана, рукопись закончена. А еще через год журнал «Знамя» опубликовал роман Виктора Некрасова «Сталинград». (В рукописи, а затем в книжном издании он назывался «В окопах Сталинграда» и считался повестью).

Этой повести суждено было стать этапной для литературы, открывающей войну, а таким образом в определенном смысле и мир, в котором люди жили до войны и будут жить после нее. Когда спустя десять-пятнадцать лет заявит о себе «лейтенантская проза», ее создатели прямо скажут: мы вышли из некрасовских «Окопов Сталинграда». Когда свыше чем через четыре десятилетия увидит наконец свет роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба», критика, прослеживая его литературно-нравственные истоки, назовет повесть, написанную В. Некрасовым…

Судьба этой повести, не претендовавшей на широкий охват сталинградских событий, до поры до времени складывалась счастливее, чем судьба ее автора. В каком-то смысле беспрецедентно для нашей литературы. Начинающий автор получает громкую известность, удостаивается высокой государственной награды. Книга пользуется популярностью в стране и за рубежом, ее минует волна погромных кампаний, и даже когда автор из разряда обласканных властью лауреатов переходит в разряд «постылых», повесть «В окопах Сталинграда» не слишком шпыняют, лишь задним числом пропускают шпильки, а чаще назидательно ставят ее в пример самому писателю: вот, дескать, как надобно сочинять, а вы теперь…

Но В. Некрасов «теперь» и тогда придерживался одних и тех же принципов в своем творчестве и в своем поведении. Не присоединялся к дружному хору, который, выполняя команду, кого-то хулил или восславлял. Сплошь и рядом шел против течения. Но не из желания выглядеть оригинально, — его вообще мало интересовало, как он выглядит, — а повинуясь совести, отстаивая взгляды и принципы, которым всегда оставался верен.

Ничего необычного в этих взглядах и принципах нет. Перечитывая сегодня повесть «В окопах Сталинграда», мы убеждаемся: Виктор Платонович Некрасов, в общем-то, придерживался той линии, какой придерживался на фронте его герой Юрий Керженцев.

Это, разумеется, нельзя понимать буквально и упрощенно: на фронте как-никак одни проблемы, в литературе и мирной жизни — другие. Но есть внутренние правила, каким повинуется человек, писатель. Или не повинуется, старается заменить их другими. Эти другие не обязательно хуже прежних. Многое зависит от воздействия, под каким совершаются перемены, куда они ведут.