Анна Берзер - О Викторе Некрасове

Я, грешная, становилась на сторону Некрасова, видя, как он обижен. И получала за это свое.

С того времени, как я сдавала в набор рукопись Некрасова, стоит перед глазами картина Паоло Учелло «Битва».

Как Некрасов описал ее, увидав во Флоренции, в Уффици. Как перевел на язык литературы…

«Первое, что тебе бросается в глаза, когда ты входишь в зал, это брыкающаяся обеими задними ногами лошадь в первой части картины. И еще две лошади — поверженные, голубого цвета. Почему они голубые? Не знаю, но они должны быть голубыми».

И дальше: «Первый план — сражающиеся рыцари. В центре на белом коне — падающий от удара копьем воин. Копье невероятной длины, мощно пересекает картину по горизонтали. Слева и справа лес других копий, создающих редкой красоты, почти музыкальный ритм…»

И, прерывая свой рассказ, Некрасов спрашивает, прямо обращаясь к читателю: «Описал картину? Да разве опишешь?»

И эти то иронические, то шутливые, а иногда и сатирические сцены, диалоги и описания всегда перемежаются лирикой души: «Есть еще одно, что доставляет неизъяснимое наслаждение, — вторичные встречи».

А вторая часть записок Некрасова «По обе стороны океана» называется, как я уже говорила, «В Америке», куда он прилетал осенью 1960 года. Первый раз в жизни.

«Предвижу тысячу вопросов, — пишет он. — А правда, что Ку-клукс-клан всех терроризирует? А правда, что в Нью-Йорке каждые шесть минут совершается преступление? Что летом температура там поднимается до +45 в тени? Что на каждого американца приходится по четверти автомашины? Что… Нет, ни на один из этих и подобных им вопросов отвечать не буду. Буду говорить только о том, что видел собственными глазами. И по возможности никаких цифр, хотя в Америке их очень любят. А может, именно поэтому».

На этот раз декларация — даже с вызовом.

Некрасов едет в Америку с группой туристов. И тут возник и навис над жизнью Некрасова этот руководитель группы, «некто» — называет его Некрасов. И добавляет: «Назовем его для простоты Иван Иванович». Он трясся от волнения и «поминутно пересчитывал нас, как цыплят».

Не давал смотреть, не давал ходить, не давал гулять. «Просто погулять» по Бродвею — этого «он почему-то особенно страшился».

Образ вышел и конкретный, и нарицательный.

И, говоря об улицах, людях и домах, Некрасов возвращается вдруг в Москву — к двум памятникам Гоголю или рассказывает с любовью о фильме Хуциева «Застава Ильича», прочерчивая внутреннюю, собственную, некрасовскую связь между странами и континентами.

Интересны и очень злободневны (и сейчас) его размышления об особенностях архитектуры небоскребов.

А в конце возникает и эта тема — тема эмиграции: «Русский за границей… В большинстве своем это трагедия…»

Потом опять: «Все это трагедия. А сколько их на белом свете… Людям, помнящим свою родину, особенно тяжело».

Так важны были для нас эти вещи, так необходим его взгляд, его мир. После войны, после Сталина — пробивание железной стены.

Но при Хрущеве, при всех его великих заслугах в возвращении арестованных и сосланных, в разоблачении Сталина, была мучительная нестабильность в жизни интеллигенции, в судьбах писателей и художников. Казалось, что к нему в советники попали тяжкие и преступные завистники — неудачники.

«Дело Пастернака», «Дело Гроссмана», первый разгром «Нового мира» и первое снятие Твардовского, Манеж, уничтожение «Литературной Москвы»…

А сейчас ему на стол положили «Дело Некрасова». Мне в те годы сказали, что это «досье» — с доносами на Некрасова. Вероятно, доносчик был не один, может быть, в их число входил и человек, названный Некрасовым «Иван Иванович».

Хрущев вдруг стал кричать, ругать и поносить Некрасова. «Некрасов, да не тот!» — раздался его крик.

Почти сразу после выхода двенадцатого номера «Нового мира» за 1962 год в «Известиях», редактируемых А. Аджубеем, появился издевательский фельетон о Некрасове «Турист с тросточкой». Написал его М. Стуруа.

Там были и такие слова:

«В. Некрасову понравились небоскребы на Золотом берегу в Чикаго. Но можно дать справку: один квадратный фут земли стоит что-то около 20 тысяч долларов. Естественно, что квартирная плата в этом районе по карману только миллионерам, поэтому противопоставлять их архитектуру московским Черемушкам по меньшей мере нелепо. И даже совсем непонятно, как умудрился советский писатель не увидеть социальных контрастов и классовых противоречий американской жизни, военного психоза, разжигаемого империалистическими кругами. Вот уж, действительно, приехал турист с тросточкой».

Сейчас кажется, что это пародия. Но это подлинная статья. Наша беда, что всегда находились авторы для таких статей. А московские Черемушки, опасность которых с первой минуты отчетливо понял Некрасов (и боролся, как мог), далеко завели нашу архитектуру и жизнь городов.

Да, это было в «эпоху Манежа» — была у нас и такая эпоха, когда Никита Сергеевич кричал на художников, выставленных в Манеже.

Некрасов тут же в доме своих друзей Лунгиных, где он жил в Москве, нашел какую-то палку — трость и ходил по квартире только с ней, с ней и встречал гостей. А на книге, подаренной мне, он к своей фотографии пририсовал не только тросточку, но и цилиндр.

Юмор, конечно, не покидал его никогда.

Но статья эта и то, что стояло за ней, обрушилось на его жизнь и творчество.

Сразу же в Киеве было заведено первое персональное дело Некрасова — он должен был ходить на парткомиссии, собрания, терпеть разные проработки.

Считалось, что за низкопоклонство перед Западом его надо исключить из партии, дело тянулось долго. В тот раз не исключили.

И все-таки, как будто ничего не произошло, он пишет следующие вещи.

Мне в те годы казалось, что он дал пощечину своим критикам — изящную и победительно смешную — в рассказе «Из Касабланки в Дарницу». Маленький рассказ…

По дороге из Москвы в Киев Некрасов встречает разных людей — прежде всего двух солдат, с мгновенной нежностью показанных им. И вместе с ними едет и писатель, он возвращается домой из Касабланки. Писатель всё время рассказывает о Марокко.

«Страна поразила его главным образом своими контрастами. На одном полюсе роскошь и богатство, громадные отели, „эркондишен“, на другом нищета, болезни, голод».

«Весь остаток дороги писатель рассказывал о „контрастах Марокко“».

Образ писателя будто сошел со страниц газеты «Известия», как осуществленная мечта фельетониста.

«Месяц во Франции» — новые путевые заметки Виктора Некрасова.

Прохождение рукописи — тяжелее не бывает. Цензура насторожилась… Опять Некрасов. Опять путешествие. После всего, что было…

Послали в набор. Цензура остановила, и рукопись оказалась на столе Поликарпова. Сняли окончательно и, как мы думали, навсегда.