Анна Берзер - О Викторе Некрасове

В те же дни в Чехословакии погибло семь шахтеров, и правительство республики объявило национальный траур. Соболезнование послал и Н. С. Хрущев. А в нашем Киеве, стыдно признаться, во время трагедии работали все театры, а в ресторанах отплясывали летку-енку, хотя повсюду, не краснея от стыда, висели плакаты о том, что «люди у нас — самый драгоценный капитал».

Вскоре после этого был объявлен конкурс на пресловутый «монумент-постамент». Поступило много проектов. Перспективы и макеты выставили в Доме архитектора. Среди конкурсных проектов было несколько отличных. А выбрали, разумеется, самый «правильный», с развернутым знаменем. В натуре его Некрасову увидеть не удалось, он был уже далеко.

Но и в эмиграции он оставался самим собою. С ярыми антисоветчиками у него ничего общего не было — это должен был признать и Владимир Максимов. Тот самый редактор «Континента» Максимов, который прислал моему другу письмо следующего содержания: «Господин Некрасов! Журнал „Континент“ в ваших услугах не нуждается. Деньги будете получать аккуратно. Главный редактор…» На что Некрасов со свойственной ему лапидарностью и простотой ответил: «Володя. Деньги можешь не посылать. Вика».

Он и там, на чужбине, оставался Викой. Прежним Викой, добавлю я от себя. Об этом свидетельствовала и телеграмма, которую он прислал в Киев, когда узнал о смерти нашего общего друга, бывшего партизанского командира Я. Богорада. «Нинка. Рыдаю. Вика», — всего три слова было в этой депеше, полученной вдовой, тоже бывшей партизанкой.

Жизнь не изменила нашего Вику.

Когда-то нас в Киеве было четверо. Первым, не дожив до шестидесяти, ушел из жизни Леонид Волынский, талантливый художник и литератор, который в конце войны спас бесценные сокровища Дрезденской галереи, за что, как водится, награждены были другие. Затем я проводил в последний путь лауреата Государственной премии Николая Дубова, железного Колю. А в сентябре восемьдесят седьмого из Парижа пришло известие, что умер Виктор Некрасов.

Ну, а я… Я даже не могу положить цветы на его могилу, хотя он очень любил цветы и ежедневно приносил их своей матери. Если же у него не было денег, то цветочницы, торгующие в подземном переходе под площадью Октябрьской революции, давали их ему в долг.

«Опустела без тебя земля…»

Киев, 1989.

Вика любил дружить. Ему доставляло удовольствие проявить заботу, оказать внимание товарищу и тем более другу. Сам ходатаем и просителем по чьим-либо делам почти не выступал — в тех обстоятельствах это могло только навредить, помешать (да и от собственных забот не успевал отбиваться), но постоянно тревожился: «Сашке негде переночевать…», «У Рафы неприятности на студии…», «Гаврилу опять вызывали…», «Янчику нужны какие-то лекарства…» И практически, житейски чем мог помогал людям тоже.

Могу ли я забыть, как он, сам еле сводивший концы с концами, в дни крайнего моего безденежья, когда мне были отрезаны все пути, пытался сунуть в карман сотню рублей. Из тех денег, что время от времени подбрасывали ему друзья. Поистине готов был поделиться последним.

Любилдружить. Думаю, что это была одна из главнейших его черт. Она, кстати, чувствуется и во многих его вещах, стала сквозной темой — вплоть до последней «Маленькой печальной повести».

Отнюдь не претендуя на глубокомыслие, позволю себе заметить: человек одновременно существует как бы в разных измерениях. Для кого-то ты — один из многих, а для кого-то — средоточие мыслей и надежд.

Сколько капитанов Некрасовых было на фронте? Наверное, сотни. А для Зинаиды Николаевны Вика — единственный сын.

Я это к тому говорю, что при жизни Виктора Платоновича как-то сам по себе сложился кружок, где он был (вовсе к этому не стремясь) центром притяжения. Над этим можно, конечно, посмеиваться: кружок собутыльников, которые чаще всего разделяли с Викой застолье. Пусть так. А мы и не искали в нем пророка, законоучителя, «самого-самого». Он был добрый товарищ, верный друг, которым мы гордились.

Гордились его «Окопами Сталинграда».

Тем, как он, наш Вика, держится со всеми этими, выкручивающими ему руки. Чего стоило, когда он на каком-то важном собрании, где его прорабатывали, начал путать имена секретарей ЦК, называя Шелеста (первого секретаря) Скабой (этот ведал идеологией), а Скабу — Шелестом. Сначала, кажется, по незнанию перепутал, а потом вошел во вкус…

Тем, как на парткомиссии, когда его исключали, он говорил: «Вы думаете, что только вы меня изучаете? Я тоже изучаю вас…»

Его корили за легкомыслие. Думаю, не без основания. Да, бывал легкомыслен. Но был и серьезен. И всегда был добр. Я думаю, что ему нравилось казаться легкомысленным, несерьезным, дилетантом в литературных делах. Само же качество его прозы, важнейшие его поступки говорят, что Виктор Платонович Некрасов был очень серьезный человек.

Любил знакомить людей, которые ему нравились, радовался, если они потом тоже становились друзьями, но не печалился, когда ничего из этого не получалось. Познакомил — уже хорошо. Пусть знают друг друга.

Так было, когда вдруг пришла открытка: в Ялте, в такой-то гостинице живет Вася Шукшин. Зайди, передай привет, и выпейте за мое здоровье.

Не пошел и до сих пор жалею.

Так было, когда написал, что в Симеизе, в тубсанатории, находится Ваня Д. Мёрзнет — нет теплых вещей. Привезите, если есть что. Поехали с Я. К. Вассерманом.

Так было, когда в Ялте появился на взятом напрокат «Москвиче» Володя Войнович и возникла идея съездить всей компанией (включая Зинаиду Николаевну) в Керчь, к Володиным родителям. Что за удивительная поездка через весь Крым получилась!

Так было, когда он однажды затащил меня в дом к Лунгиным, которые стали с тех пор мне людьми близкими и родными.

Так было с Анной Самойловной Берзер, «нашей Асей», как называл ее Вика. Вклад этой женщины, заведовавшей отделом прозы в «Новом мире», в нашу словесность по-настоящему еще не оценен. Она первой в журнале прочла «Один день Ивана Денисовича» и не просто сразу же оценила непреходящее значение этого великого произведения, но и сделала всё, что могла, для скорейшего его напечатания. Она была одной из тех, кто делал всё, что мог, чтобы облегчить последние страдания умирающего Гроссмана. Она всегда делает всё, что может.

Я был знаком с нею и раньше, но только благодаря Некрасову Анна Самойловна стала и для меня «нашей Асей».

Так было… Господи, да сколько раз так было!.. И последний раз, когда уже я, сам того не зная, познакомил его с милыми и добрыми людьми. Весной 1980 года в мой почтовый ящик впорхнула вдруг открытка с симпатичным медвежонком коалой. «Пьем твое здоровье… Любим и помним. Целуем тебя, Мару и Леху. Вика, Светлана, Сева, Лиля».