Алексей Филатов - Люди «А»

Я сидел за столом и ставил галочки на листке бумаги. Результат был ожидаемым. Лично для меня.

Тогда я, ещё в составе Группы, собирал материалы для кандидатской по психологии. Сейчас я сортировал материалы небольшого опроса среди своих же товарищей. Вопрос был простой: «Чего боятся сотрудники Управления «А»?»

Ожидаемый вроде бы ответ — смерти. Но в «Альфе» не служат люди, боящиеся смерти больше всего. Они или не идут в Подразделение, или не задерживаются в нём. Поэтому я не удивился, когда ответ «смерть» занял только третье место.

На втором месте — гибель товарищей. Это понятно. Для «альфовца» боевой товарищ — это близкий человек. Особенно тот, с кем много пройдено. Его утрата — это как утрата члена семьи. Вырванный из жизни, он оставляет после себя пустоту. Мы чувствуем её. Мы помним всех убитых. Мы общаемся с их родными, близкими. Память не уходит. Она не уходит никогда. Но всё-таки это можно пережить.

И, наконец, первое место — увечье. Любое увечье, достаточное, чтобы потерять право служить.

В «Альфу» идут люди, для которых бой — это и есть жизнь. Они живут ради этого. Ради невероятного кайфа спецоперации. Они изнуряют себя тренировками, выносят самые тяжёлые условия, идут на риск. Всё ради боя — и победы в бою.

Только представьте себе. Вы — опытный боец, на пике формы. Вы способны делать невероятные вещи.

За вашей спиной — десятки боевых эпизодов. Вы — мужчина, который может гордиться собой, своими друзьями и своей работой.

А потом вы встречаетесь с осколком или пулей. Сантиметр левее — она просвистела мимо уха. Сантиметр правее, и вы покойник. Но она летела именно так, как летела. Вы живы. Но у вас нет зрения. Или вы не можете ходить, и не сможете никогда. Или у вас трясутся руки, и всегда будут трястись. Все ваши мускулы и мозги больше никому не нужны. Вы инвалид. С этим нельзя смириться. Но придётся привыкать. Всю оставшуюся жизнь.

Но может быть и по-другому. Вы не инвалид — по обычным человеческим меркам. Ваши глаза, руки, ноги — всё при вас. Но медики говорят — «не годен». Потому что после этой встречи вы не сможете делать того, что могли раньше. Вы не сможете сдать нормативы, например. Потому что у вас что-то сломано внутри. Этого достаточно.

Вы сильный, умелый. Но в бой уже не пойдёте. Вы списаны. Вы не сможете помочь товарищу. Да и товарищи — они остались там, а вы здесь. Не нужный ни им, ни себе.

В лучшем случае, если вы на хорошем счету, много знаете и полезны, вас переведут на штабную должность. Отныне в ваших руках не будет автомата — только папка с бумажками. Очень нужными и полезными бумажками. И каждый раз, когда вы будете видеть вооружённых бойцов, будете чувствовать приступ тяжелейшей тоски. Рождённый для боя не может дышать бумажной пылью.

Вам будут сочувствовать. Вы будете общаться. Вам расскажут, как было в Чечне и как было в Дагестане.

Вы будете волноваться, выспрашивать подробности. И всё время примерять — а что бы сделал я? Как бы себя повёл? Вы не сможете не думать об этом. Вы будете жить с этими мыслями. Не мёртвый, но и не живой по-настоящему.

Увечье. Худшее, что может случиться с бойцом.

Я не был удивлён ответам. Я сам ответил бы так же.

Мы все знали, что Серёга потерял глаз. И что это означает.

Я звонил, чтобы поддержать. Бесполезно. Он не брал трубку. В разговоре с мужиками выяснилось — дозвониться не мог никто. Он никого не хотел видеть и слышать.

Где-то через месяц Милицкий появился в штабе. Он был одет как на официальное мероприятие — костюм, галстук, блестящие начищенные ботинки и такой же блестящий стеклянный глаз. Он быстро, деловито поздоровался со всеми, и направился к Александру Ивановичу Мирошниченко, первому заместителю командира группы.

— Александр Иванович, здравия желаю!

— Сережа, привет, рад видеть.

— Александр Иванович, я увольняюсь. Подпишите рапорт.

Мирошниченко взял рапорт и начал читать.

— Сережа, — наконец сказал он. — Я уволю тебя. Но тогда, когда увижу, что ты готов, — и разорвал бумагу. — Свободен.

— Я не буду протирать штаны в штабе, — отрезал Милицкий.

— Сережа, сейчас ты не готов уходить. Подумай, почему. Свободен, — повторил Мирошниченко.

Милицкий вышел из кабинета и побрёл к своему ящику. У каждого бойца есть личный ящик, где мы храним свои вещи, одежду для тренировок. Сергей выгреб все из ящика в пакет, оставил ключ в дверке и вышел из здания.

Тренироваться с остальными теперь ему было бессмысленно. Здоровый, но одноглазый, он был списан из боевого состава.

Я знаю, что творилось с Серегой. Я хорошо помню, как дрожал, что не попаду в Группу из-за дурацкого заключения врача поликлиники о повышенном давлении.

Мы летали в Чечню и Дагестан, а Серега сидел в штабе. Он переоделся в деловой костюм, и в руке вместо автомата у него была папка с бумагами.

Но в какой-то момент он начал ездить с нами на учения, давать себе нагрузки наравне со всеми. Без поблажек. Хотя мы все понимали, что это ему не пригодится.

Мы ошибались.

Сергей Милицкий снова стоял в кабинете Мирошниченко. Он был в костюме, при галстуке, в руках — папка для бумаг.

— Можно я полечу в Чечню? — спросил он.

Александр Иванович посмотрел на него с жалостью.

— Боец всё никак не успокоится, — подумал он. — Никак не может принять реальность.

Он опёрся руками на стол, посмотрел в лицо подчинённому:

— Сергей. Ты же понимаешь, что никак. Иди.

— Александр Иванович, — неожиданно сказал Милицкий. — Я знаю, что не могу идти в бой. Но я могу заняться другой работой.

— Какой, Сережа? — без интереса сказал командир Группы.

— Три года в штабе мы занимались анализом операций. Создали шаблон действий личного состава в стандартной ситуации, предложили разные «надстройки». Я подумал — в Подразделении нужен спец по психологии. Так это буду я.

— Чем ты хочешь заняться в Чечне?

— Оперативной работой.

— В Чечне есть оперативники.

— Но нет ни одного из «Альфы». В будущем я смогу быть переговорщиком.

— Ты никогда этим не занимался.

— Занимался, — уверенно сказал Милицкий. — Девяноста третий помните? Я восемь месяцев жил в «Интуристе». Работал по торговцам оружием. Я провалил хоть одну операцию? Хоть один меня раскусил?

Мирошниченко задумался. Очень серьёзно задумался.

— Хорошо, — сказал он, наконец. — Ты летишь. Но договоримся, что это пробная командировка. А там посмотрим.

Через сутки он вылетел на Кавказ.

Сергей был счастлив — впервые за эти три года. Гул мотора, бронежилет, лица ребят — всё вызывало эйфорию.