Роман Грачев - Развалины часовни

Нет, блин, подайте ему Вселенскую Тьму, кишащую монстрами! Идиот.

Мне кажется, люди, стремящиеся к абсолютной власти и тотальному подавлению, не совсем психически здоровы. В детстве унизили, недолюбили-недохвалили. Мстят миру. Думаю, любой комиксовый злодей, одержав победу, обязательно наложил бы на себя руки. От тоски.

Случилась такая забавная сцена в магазине «Ритм», в отделе грампластинок.

Торговали там тетушки преимущественно советской закалки, то есть в возрасте. А во второй половине восьмидесятых в ассортименте стали появляться пластинки русских рокеров, у которых не было заморочек и барьеров насчет наименования альбомов. Тут, тебе, понимаешь, не Микаэл Таривердиев и не Давид Тухманов.

Вижу на прилавке пластинку группы «Аукцыон» под очень фривольным названием. Говорю продавщице, которой лет за 50: «Покажите, пожалуйста, «Дупло».

Разошлись миром…

Когда заканчиваешь книгу и сдаешь ее в продажу, она тебе больше не принадлежит. Она начинает жить своей жизнью.

Вот пока ты ее тискаешь — редактируешь, проводишь корректуру, холишь и лелеешь, она еще твоя, а когда поставил последнюю точку — всё, ушла. Не поправишь ни одной запятой, не изменишь глагол, не подкрасишь главной героине глазки. Затвердевший цемент.

Прощай, любимая…

Многие в этом смысле проводят аналогии с родным ребенком. Оно так и есть. До 18-летия дитяти ты за него отвечаешь — вытираешь сопли, проверяешь домашнее задание, даешь советы относительно противоположного пола, а потом — бац! — твой ребенок от тебя сваливает и уже волен выбирать свою жизнь сам.

Он, конечно, иногда будет заглядывать в гости — выпить чаю, поболтать о том, о сем. Но ты все равно уже бессилен.

Такие вот мысли возникают, когда берешь в руки созданную тобой книгу и перелистываешь страницы.

По телеку кажуть прикольную серию «Восьмидесятых», где папаши украли у Вани машинописную копию «Эммануэль», стали запираться в ванной, а потом ломанулись радовать своих жен (а год, по сюжету, 1987 максимум).

А я вспоминаю свою службу в армии. На втором халявном году службы я бил баклуши в офицерском клубе, где развлекал гражданских жителей гарнизона дискотеками и фильмами (к слову, старые киноаппараты типа «Ксенон» были жутко жаркими и громоздкими, а пленка рвалась каждый второй сеанс).

Раз в неделю начальник клуба майор Четвертков катался в Нижний Новгород за фильмами, привозил эти круглые металлические ящики с «новинками» (на тебе, боже, чего нам негоже). Привозил всякую советскую фигню, но во второй половине 1992-го случился перелом — поперли американские боевики и детективы. И вот однажды…

…он привез «Эммануэль» с Сильвией Кристель. Это была бомба!

Показ для гражданских — в выходные вечером, для служивых — в пятницу вечером и воскресенье днем. На вопросы сослуживцев «Чо седня будет в клубе?» — мы отвечали интригой. И вот первый показ…

На минутку: 1992 год, российская армия, которую пичкали патриотическими фильмам про войну, и вдруг…

…голая Сильвия Кристель.

Из любопытства спустился в зал. Половина спали. Вечер пятницы в клубе вообще замечательный был для нас способ вздремнуть. Даже сиськи не помогли. Чего греха таить, я и сам едва разлипал ресницы.

Как говорил лидер группы «Манго-манго», такая стояла погода, что лень даже думать о сексе.

Мамина и папина любовь — две большие разницы. Это еще старик Фромм описал.

У матери с ребенком — биология, они пуповиной были связаны, ребенок у нее внутри сидел, все соки выпивал, пинался, ворочался. Они на физическом уровне одно целое. И даже когда ребенок выбирается наружу и растет, мать по-прежнему чувствует эту связь. Поэтому любовью матери часто руководит страх за любимое дитя, ведь он же плоть от плоти ее. А страх, как известно, неважный советчик.

У отцов другая история. Они девять месяцев с животом не ходили. Они шатались черт знает где с пацанами. Они, конечно, волновались и сопереживали, но не на биологическом уровне — на эмоциональном. Поэтому у них шире территория для творчества и самовыражения.

Да-да, мамы, не обижайтесь. У отцов, безусловно, слабее дисциплина, но зато легче характер и больше озорства. Если мама научит, как правильно, то папа всегда покажет, как весело. Мама строго спросит за плохое поведение в школе, папа расскажет, как лучше намазать клей на стол учительницы, чтобы не поймали.

Словом, мама даст базис, папа — откроет весь мир…

В первое время после развода в мой адрес часто прилетали упреки (брошенные, разумеется, женщинами): «Ты ведешь себя с ребенком так, что мама получается плохим полицейским, а ты — вечным праздником! Так нельзя! Это неправильно! Ты должен то-то и то-то».

Я поначалу переживал, старался соответствовать должности строгого родителя, пусть и живущего отдельно, сурово хмурил брови и проверял дневник, а потом… потом забил.

Нет, ребята, я был, есть и буду для дочери праздником. И не потому, что вижу ее 3—4 раза в неделю, из-за чего начинаю вести себя как дедушка, балующий внучку. Нет. Просто у меня энергетика другая, мироощущение другое, манера общения. Если я ее ругаю, то делаю это так, чтобы не вызывать чувства вины передо мной (постоянное чувство вины перед родителями для ребенка — тяжелые вериги на ногах, с которыми он вряд ли взлетит ввысь). Если я накосячил, попрошу прощения. Мы будем ездить на рыбалку, ходить в кино, жрать попкорн и пить колу («только маме не говори!»).

Да, мы, папы, ни фига не полицейские и даже в какой-то степени раздолбаи. Но без нас — никак.

Любви все возрасты покорны —

И в сорок два, и в тридцать пять.

Пусть запасаются попкорном

И поминают чью-то мать.

Пусть обижаются и плачут,

Пусть угрожают, истерят…

Монетку брошу наудачу

В фонтан резиновых утят.

В фонтане том на дне глубоком

Следы отчаянных побед.

Любовь порой выходит боком,

Но иногда, бывает, нет.

Как далеки мы друг от друга, как сильно мы разобщены…

Стою на кассе в супермаркете. Передо мной тщедушная бабуля набрала полную корзину продуктов, аж с горкой, в диапазоне от молока и творога до банок с зеленым горошком. На 700 с гаком рублей. Бабуля совсем махонькая, не выше хоббита. Вижу — не унесет. Спрашиваю: «Далеко идти?» — «Нет, тут рядом». — «Давайте помогу». Ответ исподлобья: «Не надо, справлюсь».

То ли я так подозрительно выгляжу, то ли мы действительно уже всех боимся.

Студент из меня так и не вышел, как я ни пытался соответствовать принятым в обществе представлениям о приличном человеке. После окончания школы в 1990 году поварился некоторое время в информационном пространстве, понял, что страна очень скоро загнется от голода, решил свалить в армию — там хоть покормят. И да — кормили: в отличие от гражданских, мойву и сливочное масло потреблял по нормативу.