Александр Глезер - Человек с двойным дном

— Толечка плюнет, разотрет, а я подберу, — приговаривал он.

Покровители друг друга недолюбливали. А Толя иезуитски, только ради потехи, разжигал их вражду. Доносил, да еще с придумываньем, Румневу, что о нем говорит Костаки, и наоборот. Когда же они оба, разозлившись, отвернулись от него, нашлись другие желающие помочь несчастному Звереву.

Сегодня он встретил меня в голой ободранной комнате своим характерным смехом:

— Ты ущербен, как история! Ничего тебя разделали! — И начал священнодействовать. Резал пополам тюбики, выдавливал их на лежащую на полу бумагу, свистел, пыхтел, размазывал обгрызанным веником краску, кидался к деревянному корыту, где валялась груда тюбиков, снова резал, выдавливал и мазал.

Через пять минут удивительной остроты портрет был закончен.

— Я тебе его дарю, — расплылся в улыбке Толя, — ко если хочешь, чтоб стояла моя подпись, то…

— Знаю, знаю, — засмеялся я и достал трешку.

Даже когда Зверев продает работу, он за подпись просит дополнительно три рубля на водку. Когда покупатели удивляются, художник в ответ тоже изображает удивление:

— Неужели моя подпись ничего не стоит?

Да у него, виртуоза, если не пьяный, каждое движение стоит. Написал он как-то Майин портрет. Двухлетняя девочка, задев невысохший холст, смазала красную краску. Впечатление, словно из носа течет кровь. Художник Иосиф Киблицкий возился с картиной два часа, стирал, подтирал, пускал в ход разбавитель. Впустую. Пришел Зверев, прищурился, прошелся взад и впереди театрально, в душе он еще и актер, резко провел по портрету толстым заскорузлым пальцем. Все стало на свое место.

Укладываю свой портрет и несколько купленных у Толи акварелей на заднее сиденье такси и приглашаю его к себе. Предвкушая выпивку, он блаженствует, однако с беспокойством поглядывает на конвоирующие нас «Волги»:

— Не заберут?

— Нет, Толя, не бойся.

Вдруг он смачно высмаркивается. Поворачиваюсь назад. Батюшки! Вместо платка — сроду он их не имеет — в руке у него бумага — оторвал целый угол от одной из работ. Я окрысился:

— Ты что, спятил?

А он:

— Не шуми, не шуми, старик! Она от этого только лучше станет.

Ну как на такого человек сердиться?

Едва мы вошли в дом, звонок полковника Конькова:

— Александр Давидович, из-за чего вы опять поругались с Николаем Викторовичем?

— А вы, безусловно, тоже не знаете, что я сидел в Ленинградской тюрьме?

— Поверьте, я только три дня назад из отпуска. Как приехал, мне доложили. Это какое-то недоразумение. Нам нужно побеседовать.

— О чем?

— Но не по телефону же?

Условились, что 8-го с утра буду у него.

А 8-го встречает меня внизу у входа на Лубянку Грошевень. На приветствие его не отзываюсь.

— Вы в Ленинграде вежливость оставили, — непринужденно шутит он, провожает меня в кабинет к полковнику и удаляется.

Коньков смотрит испытующе:

— Наш договор остается в силе?

— Какой договор?

— О вашем отъезде.

Дверь сзади отворяется, и входит Грошевень.

— Товарищ полковник, вы прочли ему пятую страницу?

— Идите, — бросает Коньков, раскрывает папку, листает страницы и читает:

— Ваше стихотворение?

— Мое.

— Это же кощунство!

— Это мои мысли о Ленине.

Коньков, с трудом владея собой:

— Вы собрали документы для ОВИРа?

— Еще не все.

И вновь Грошевень:

— Товарищ полковник, а одиннадцатую страницу вы читали?

— Идите!.. — переворачивает несколько страниц:

— «Молитва» — ваше стихотворение?

— Мое.

Читает:

— Это что, тоже ваши мысли?

— Это мои чувства.

— А вы знаете, что в моем сейфе лежат доказательства того, что вы продавали антисоветскую литературу?

Опять за старое!

— Если так, то арестовывайте и судите. Не понимаю, зачем вы цитируете мои стихи?

— По-прежнему хотите к Буковскому?

Выдыхаю:

— По-прежнему хочу.

И снова Грошевень:

— Товарищ полковник, а вы прочли ему семнадцатую страницу?

Великолепно отрепетировали! Настоящая театральная постановка с жертвой и двумя злодеями. А полковник зачитывает мне длинное стихотворение, которое кончается строчками о том, что мы, то есть советские подданные в Москве ли, в Тбилиси ли, на Алтае ли:

Он перегибается через стол и с яростью:

— Вы — раб?!

— Конечно!

— Выставки устраиваете? Дома музей держите? Иностранцы к вам ходят? Вы у них кино смотрите? И вы — раб?!

Я меланхолично:

— То, что я сижу в вашем кабинете, лучше всего доказывает, что я раб. Пусть бунтующий, но раб.

Он откидывается назад.

— Когда вы сможете сдать в ОВИР документы?

— Примерно, через неделю.

— Сделайте это завтра.

— Так у меня не все готово. Не примут.

— Не будут принимать — позвоните.

Ну и гонка у них, будто фитиль в задницу вставили.

— Я не сдам документы до тех пор, пока за мной и моими гостями будут ездить ваши «Волги».

На его лице вырисовывается искреннее недоумение:

— За вами ездят?!

Называю номера машин. Записывает, будто не имеет о них понятия, и обещает:

— Если наши, то снимем сегодня же.

— Ваши, ваши, Николай Михайлович!

Полковник поднимается:

— Значит, решено. Завтра жду вашего звонка из ОВИРа.

— Простите, еще один вопрос. Во время обыска у меня отобрали пленки и кассеты, причем даже с записями Армстронга и уроками английского языка. Следователь сказал, что вернет все, не относящееся к делу номер четыреста девятнадцать. Так к нему ничего не относится. Но до сих ничего и не возвратили.

— То, что возможно, вам вернут.

Поразительная уступчивость. На все идут, лишь бы убрался, убрался, убрался! В тот же вечер двое друзей-иностранцев, которые приезжали ко мне, удивлялись:

— Саша, что произошло? За нами сегодня ни одной машины!..

Весь день 9-го собираю недостающие бумаги.

Вечером в районном ОВИРе нас принимает знакомая инспекторша. Два документа ей не нравятся:

— Нужно переделать. В таком виде взять не могу.

Неохота мне таскать ворох бумаг туда-сюда!

— Остальное оставьте у себя, а эти донесу.

— Я по частям не беру.

— Ну, нет так нет. Пошли, Майя. — И тут я вспоминаю, что уже шесть часов. Нужно позвонить на Лубянку. Обращаюсь к инспекторше:

— Позвольте позвонить КГБ.

Дивится: