Александр Глезер - Человек с двойным дном

В мое отсутствие вваливается баба из милиции. Толкует Майе:

— У нас не положено выставки в квартире устраивать!

И еще несет чушь о свободном искусстве, о свободе мысли. Только с милицией об этом разговаривать! К чему бы ее принесло, если с нашей эмиграцией все решено и подписано?

Звонит жене заместитель директора издательства «Советский писатель» Карпова.

— Вы едете с мужем?

— Да.

— Достойный всяческого сожаления поступок. Вы не должны этого делать.

— Валентина Михайловна, не говоря уже о чисто человеческом аспекте вопроса, оставшись здесь, я была бы обречена на нищету. До сих пор, куда бы я ни обращалась, никто на работу меня не принимал.

— Ошибаетесь! Если бы вы вели себя по-иному, с работой у вас было бы все в порядке.

Это значит — забудь о разных глупостях, о такой буржуазной выдумке, как «чисто человеческий аспект», встань на позиции здорового пролетарского гуманизма, (то есть антигуманизма) — отрекись от мужа, того лучше — заклейми его — и мы тебя приголубим. Неясно, что за сим кроется. Майя поддается на агитацию и уходит от меня. Где у них гарантия, что я тогда эмигрирую, а не брошусь в бой с еще пущим остервенением? Непредсказуемо ведут себя товарищи.

Но, может быть, это осуществляется без ведома КГБ? Инициатива на местах? Самодеятельность? Не знаю, не знаю… Вот и Коньков по телефону ни с того ни с сего выражает Майе сочувствие.

— Трудный у вас муж! Как вы его терпите?

Загадочно. Наверняка, они что-то готовили, но потом дали отбой, ибо в последующие дни с женой срочно разорвали два договора; один — в «Советской писателе», другой — в издательстве «Детская литература», хотя и там, и там ее переводы одобрены и редакторами, и авторами. Ладно, пусть не печатают. Но деньги-то в соответствии с законом должны выплатить! Не хотят. И со мной аналогично. Ах, гниды! Информирую корреспондентов, что над нами учиняют финансовый террор, и Конькову об этом же по телефону:

— Принципиально не уеду, если мне и жене не выплатят заработанный гонорар!

И сразу же бухгалтерии издательств начинают стелиться. Названивают и, будто не они еще вчера отказывались платить:

— Почему вы не приходите за деньгами?

А у Конькова голос по телефону, как у доброго Деда Мороза:

— Заплатили вам и жене, Александр Давидович?

…Инспектор управления по изобразительному искусству Маргарита Евгеньевна Лебедева предупреждена о моем визите:

— Сколько картин вы с собой забираете?

— Восемьдесят.

— Что вы! Что вы! В таком количестве художественные ценности вывозить запрещено. Максимум три-четыре.

— Так вы же не считаете модернистскую живопись художественной ценностью! Для вас это хлам! Вы его сжигаете на кострах и давите бульдозерами!

— Если хлам…

— Для вас хлам, а для меня то, что демонстрируется на ваших выставках, хлам!

Она примирительно:

— Не будем здесь об этом дискутировать. В среду привозите картины на комиссию.

Раз в неделю они заседают в помещении бывшего Ново-Спасского монастыря, и тянутся к ним эмигранты не только с живописными произведениями, но и с ювелирными изделиями, и коллекциями монет, и коврами… Раньше и иконы сюда несли. Году в семьдесят втором четыре не старые, естественно не XIX века, дозволяли брать на семью. Потом снизили до двух. А сейчас и вовсе запретили. Хоть докажешь, что икона не вновь приобретенная, от бабушки к тебе перешла, дорога, как память — все равно нельзя. Пусть она не представляет ни исторической, ни художественной ценности — нельзя, и точка! Почему мы обязаны тебе верить, что ты ее сохранишь, как память, а не продашь, не наживешься? Эмигрант же должен уезжать из своей социалистической страны нищим. Ничто имеющее хоть какую-то стоимость на Западе, не пропускается.

На таможнях в Шереметьевском ли аэропорту, на железнодорожных ли станциях Чоп или Брест у женщин вырывают из ушей золотые серьги, обыскивая, раздевают догола, усаживают в гинекологическое кресло, проверяют, не провозят ли чего внутри. Отрывают от пальто норковые и каракулевые воротники, отбивают от туфель каблуки, ищут, не упрятаны ли драгоценности туда. Бдят таможенники. Даже анекдот родился.

«Уезжает старый еврей. Советский таможенник, роясь в его чемодане, широко раскрывает глаза:

— Что это?

Старик с укоризной:

— Не что, а кто. Портрет нашего дорого вождя Владимира Ильича Ленина.

В Израиле на таможне чемодан проверяют снова:

— Кто это?

Старик с достоинством:

— Не кто, а что. Рамка-то золотая!»

Но мне на их комиссию переться невозможно.

— Маргарита Евгеньевна, как же я повезу пятьсот картин?

— Не пятьсот, а восемьдесят.

— Это тоже невыполнимо. Да и нелогично. Посудите сами, если дома из восьмидесяти отобранных мною картин какие-нибудь не пройдут, я их заменю другими. Не таскать же с собой запасные! Пусть комиссия приедет ко мне.

Она взволнованно:

— Это не принято!

— Так и у меня случай особый.

— Но у нас люди из разных мест. Право, не знаю.

Озорую:

— Подать вам такси или черные «Волги» КГБ?

Она торопливо:

— Такси, такси!

— Когда за вами заезжать?

— С утра. Мы картины будем не только смотреть. Нам их и оценить надо. Вы должны заплатить пошлину.

Остричь вы, конечно, каждого не прочь. Родина нуждается в деньгах.

— Как же вы станете оценивать такие работы?

— По ценам салона [7] Имеется в виду салон, где продаются картины иностранцам. .

Нет уж, дудки!

— Вы эти картины в салон не допускаете. Впрочем, это не имеет значения. Все равно платить пошлину не буду.

Она возмущенно:

— На каком основании?

И я вспыхнул:

— На таком, что из-за этих картин меня превращают в изгоя и еще хотят за это с меня деньги содрать.

— Без пошлины ничего не выйдет.

— А вы знаете историю с художником Мариенбергом? Он получил визу в августе прошлого года, но ваша комиссия установила пошлину на его собственные картины. Тогда он написал открытое письмо Фурцевой с отказом платить, просрочил визу и 29-го сентября вышел на выставку в Измайлово. За рубежом резонанс был неплохой, и Мариенберга отпустили с картинами, не взяв с него ни копейки. Поучительно, не так ли?

— Вы не художник.

— Поверьте, шум я способен устроить не меньше, чем любой из них. Предупреждаю вас: в случае требования с меня пошлины, я обращусь к международной общественности с просьбой о пожертвованиях. Или еще проще — не уеду.

— Ни то, ни другое нас не касается.

— Зато полковника Конькова касается!

Она неприязненно глядит на меня сквозь очки и спрашивает коньковский номер телефона.

Отвечаю уклончиво:

— У вас есть сотрудники, которые превосходно знают номера Лубянки.

Вечером неожиданный гость — Евгений Евтушенко. Приехал с Олегом Целковым, с которым давно приятельствует. Выпивший Олег не прочь поднабраться еще. Сидит в кухне, пьет и заедает кислой капустой. Евтушенко, как всегда, с гордо вздернутой головой, бродит по квартире, осматривает картины. Иногда одобрительно прищелкивает языком, иногда презрительно позевывает. Заглянув в кухню, возвещает: