Александр Глезер - Человек с двойным дном

— Если уедете, а я зайду к вам за границей и не обнаружу в вашем холодильнике кислой капусты, то разговаривать не стану.

Позером был, позером и остался. Помню, как пришел он на выставку в клуб «Дружба». Промчался по залу и в распахнутой шубе пошел к директорскому кабинету. Раскрыл дверь и зычно:

— Кто директор?

А в кабинете только гебисты и горкомовцы. Лев Вениаминович, притулившийся на стуле в коридоре и похожий на побитую собаку, тихонько проскулил:

— Я директор…

Поэт царственно протягивает руку:

— Евтушенко!!! От всех истинных любителей (тоже мне истинный!) благодарю вас за потрясающую выставку. Пятьдесят лет такой не было! — И, проследовав к выходу, именно оттуда, на весь коридор:

— Бодритесь! Если вздумают обижать, звоните! Помогу!

Сегодня он рассказывает, как был в гостях у Роберта Кеннеди.

— Встретили меня великолепно. Роберт радушно провел в холл, куда уже собрались знаменитости со всего света: кинозвезды, писатели, певцы, ученые. Стали провозглашать тосты. Я поднял бокал и торжественно воскликнул: «За благоденствие этого замечательного дома! За долголетие и успехи его хозяина!» — и грохнул изо всей силы хрустальный бокал об пол. К моему ужасу он не разбился, а спокойно откатился в угол. Сердце сжалось в дурном предчувствии. Все смущенно улыбались, не понимая эксцентричной выходки чудака-русского. Позже, когда я объяснял миссис Кеннеди наш обычай, она выразила сожаление, сказав, что хрустальный набор стоит у них в буфете, а к столу подается специально изготовленная пластиковая копия. — Евтушенко замолк. Он вдохновенно играл. Лицо его даже осунулось: — Через полгода Роберта убили…

Наконец, гости убрались. Всю ночь колдую над картинами: что взять с собой, что переправить нелегально. С одной стороны, при себе хотелось бы иметь лучшее, чтобы первая же выставка прозвучала. С другой — страшно. Отправишь на таможню, а что там с ними сотворят, неведомо.

Решил не рисковать. Из наиболее любимых поедут со мной только холсты Немухина, Плавинского и Жарких. Никому отдать их для перевозки не могу: не сворачиваются — в чемодан не положишь. А как раз из-за Немухина и Плавинского комиссия в среду уперлась. Вшестером посмотрели коллекцию и заперлись на совещание. Затем призвали меня:

— Две картины придется вам оставить. — И показывает на Плавинского, совсем недавно сделанную «Новгородскую стену», и Володькин «Пасьянс».

Председатель комиссии, рыхлый чиновник из Министерства культуры СССР говорит:

— Нам эти картины нравятся. Не исключено, что их приобретет какой-нибудь музей.

Ну и загнул! Что вам нравится, предположить возможно. Но что вы советскому музею такое порекомендуете, и он купит — немыслимо. Но, если вдруг случится чудо, то Плавинского… я, может быть, и уступлю. Что касается «Пасьянса» — ни за что!

Так им и излагаю.

— Мы к вам приезжаем, навстречу вам идем, — укоряет Лебедева, — а вы…

— Приказам КГБ навстречу вы идете!

Это было, конечно, чересчур. Искусствовед 3., восхищавшийся картинами и извинившийся перед Майей за то, что входил в комиссию, уставился в одну точку. На длинном лице женщины референта из Министерства культуры РСФСР читалась обида. Они-то безусловно не заслужили подобного.

Я почувствовал себя неловко и пояснил, что не хочу никого обидеть, но холст Немухина — из первых, появившихся в коллекции. С ним не расстанусь.

Володечка же, узнав о случившемся, дважды мне перезванивал, выспрашивая подробности. Для него, извечно гонимого, это первое признание на родине было несказанной радостью.

Однако назавтра определилось, что если и были у кого-то планы сосватать работы нонконформистов с отечественным музеем, то это оказалось нереальным.

— Забирайте все восемьдесят, — сказали мне по телефону.

Но еще долго меня с картинами мучили. Как на службу, ежедневно ездил к Лебедевой, а она ссылалась на заместителя министра культуры СССР. В конечном счете он подписал, но при условии, что я заплачу пошлину. Услышав об этом от Лебедевой — по дороге из Министерства в управление — я вспылил:

— Вы и ваши хозяева мне осточертели! Эмигрируйте сами!

Потерянная Маргарита Евгеньевна — попала она по моей милости в жернова между непосредственным руководством и Лубянкой — побежала назад, к замминистра. Наверное нужно сильно на него нажать, чтобы он согласился, без письменных инструкций, то есть, вся ответственность на нем, — позволить увезти запрещенные к вывозу модернистские полотна, к тому же без оплаты. Но кто из государственных служащих устоит перед полковником Коньковым?

Уже 31 января пришло разрешение на выезд. Всего десять дней отвели на сборы — не позже 10 февраля выкатывайтесь — в то время, как большинству дают месяц, а то и больше. И в тот же день позвонили художникам из управления культуры и предложили в пожарном порядке организовать выставку и открыть ее тоже 10-го. Условия жесткие: экспонируются только известные мастера и только москвичи. Это ответ сверху на намерение устроить совместную выставку. Раскалывают москвичей и ленинградцев, зачинателей движения нонконформистов и молодежь, присоединившуюся к нам в Измайлове. Среди художников споры: соглашаться — не соглашаться.

Оскар считал, что подло оставить за бортом тех, кто противостоял бульдозерам, и тех, кто, не имея никаких гарантий, что не будут преследовать (и преследовали же!) за участие в показе 29 сентября, пришел с картинами в парк. Но он в меньшинстве. Грустно. Первая подачка от властей, и сразу раздор. Страшившийся выйти с картинами на улицу, забывший, что без этой, как он с пренебрежением высказывался, «демонстрации» никогда бы не состоялась предстоящая февральская экспозиция, Отари Кандауров, до болезненности самолюбивый, с манией величия человек, твердил:

— Неужели мне выставляться с безымянными художниками только потому, что они лезли под бульдозеры?!

К сожалению, он выражал мнение многих.

А я добивался продления визы.

— Вы что, не успеете собраться? — спрашивали и переспрашивали в ОВИРе, будто стараясь подсказать приемлемый ответ.

Но я упрямился:

— Я должен посмотреть выставку! — И повторял уже в который раз: — Из-за этих художников меня выгоняют, и чтоб я уехал и на ней не побывал?!

Когда ОВИР отказал в продлении, я, уходя, пообещал, что несмотря на это, останусь.

— Ваше дело, — равнодушно проронила инспекторша. Но через день она уже звонила:

— Вам продлили визу до шестнадцатого.

Но и выставку перенесли на 18-е. И чего они так опасались моего присутствия? Быть может, рассчитывали изолировать Оскара? Не очень-то вышло.

За четыре дня до выставки 99 художников из Москвы (молодежь), Ленинграда, Владимира, Тбилиси, в том числе и Рабин, направили министру культуры СССР письмо, в котором настаивали на проведении общей выставки модернистов, независимо от места их проживания, возраста и известности. Поединок властей и нонконформистов продолжался.