Александр Глезер - Человек с двойным дном

Я бы попробовал продлить визу, но Майины силы были на исходе. Да и сколько можно дразнить лубянковских гусей? 5-го февраля ездил к ним за отобранным при обыске. Сами пригласили, а вернули пустой чемодан. Швырнул его следователю со словами:

— Захватите на память от меня Лубянке!

Они поступили психологически точно. Воевать с визой на руках за кассеты не имело смысла. Было тысячи мелких и крупных забот поважнее. Одни денежные чего стоили! Ведь только за отказ от гражданства мы заплатили тысячу рублей — по пятьсот с носа. Неплохо обирает социалистическое государство за отказ жить в нем!

Несмотря на запрет КГБ покидать Москву, я под покровом ночи, словно вор, выбрался на пять часов в Уфу попрощаться с сестрой и матерью. У Майи тяжелое прощание в Москве. Она единственная дочь у старых больных родителей. Чувствую вину перед ними и перед ней, но так сложилась судьба. Последняя ночь. Спать не ложимся. Приезжает группа диссидентов, забирает оставшуюся посуду, мебель, занавески. Пригодится возвращающимся из лагерей. Кто-то, отвинчивая люстру, напевает:

Эту песенку учат сейчас в детских садах. Что ж, раньше про Сталина:

На аэродром едем на рассвете от Оскара. Еще темно. Мелькают знакомые улицы, очертания знакомых домов. Неужто прощаемся навсегда? Неужто никогда не вернемся? Печальные сидим в аэропорту, пьем кофе. На глазах у Нади Эльской слезы. Сашка Рабин мягко улыбается:

— Обязательно увидимся!

Оскар дает советы на будущее:

— На Западе не горячись. Приналяг на язык. Возьми адвоката.

Но приспело. Обнимаемся. Проходим внутрь сдавать багаж. Друзья стоят в вестибюле. У нас всего два чемодана с барахлом. Раскрываю их для таможенного досмотра. Ба! Чемоданы досматривает наш сосед. Нет, не тот, который сулил мне когда-то изгнание. Другой. Он не в форме таможенника в штатском. Да, хороши сочинители в доме композиторов! Ничего не нашел. Просит показать записную книжку.

— Записи на русском? Нельзя.

Оригинальная придумка Лубянки. Адреса родителей, приятелей, знакомых захватить с собой можете, но лишь в переписанном латинскими буквами виде. Что за глупость? Никто объяснить не в состоянии. И тысячи людей покупают новые записные книжки и тратят часы на бессмысленное занятие. Может, именно в затрате эмигрантами денег и времени и сокрыт высший замысел авторов предписания?

По требованию соседа-гебиста выбрасываю записную книжку. Двигаемся на последний таможенный досмотр на второй этаж. С балкончика видим провожающих. Оскар кричит:

— Ты не эмигрируешь! Ты едешь от нас в командировку!

Отзываюсь:

— Ребята, я прорвусь к вам сквозь большевиков!

Майя сердито хватает меня за руку, тащит. Она боится, что мы не улетим. Напоминает, что недавно одного сняли с трапа самолета. И времени в обрез. А тут вновь остановка. Прибор драгоценностей у нас не обнаружил. Кажется, можно бы идти на посадку. Но задерживают. Меня обыскивает молодой толстый таможенник. Отворачивает карманы, похлопывает по бокам и, отступив на шаг, ядовито:

— Вам привет от Грошевеня.

Майя бледнеет. Похоже, ее опасения сбываются. Что-то замыслили. Иначе откуда таможенник знает фамилию следователя с Лубянки?

Не отвечаю, а толстяк спрашивает:

— Ну как, Глезер, везешь золотишко?

— Гебешная сволочь! — вырывается у меня. В голове же проносится: «Эх, обманули! Западня! Высылают не меня, а картины. Они улетят, а я останусь».

До отлета пять минут. Таможенник куда-то удаляется. Четыре минуты. Три… Возвращается:

— Проходите.

И для чего под занавес ломали комедию? Чтобы напоследок мелко напакостить? Поиздеваться?

Бежим. Едва успеваем добраться. Майя и посейчас не верит, что вырвались, и в самолете ей чудятся гебисты. Но вот мы оторвались от земли. Алешка ликует, а мы жадно прильнули к стеклу, чтобы в последний раз увидеть этот мокрый снег, эти поникшие березы, этот серый московский февральский день. Прощай, прощай, Россия! Прощай, прощай, Грузия! Нет! До свидания! До свидания! До свидания!

Быть может, читателю небезынтересно, как развивались события после того, как мне пришлось покинуть страну — состоялась ли в феврале выставка, ответил ли министр культуры СССР на письмо 99-ти?

Выставка состоялась. В ней приняло участие всего лишь двадцать живописцев. На письмо же министр не отозвался. В знак протеста нонконформисты разных городов устроили в конце марта и в конце апреля в Москве экспозиции одновременно на семи частных квартирах. А 25-го мая они наметили провести очередной показ картин на открытом воздухе, на этот раз в Ленинграде. Но тут уж начальство не стерпело, вмешалось. Оскара Рабина исключили из горкома художников, поставив в положение тунеядца. Под предлогом, что он не колхозник, у него отобрали дом в деревне. Саше Рабину прислали анонимное письмо с предупреждением: «Повезешь картины на выставку в Ленинград — убьем». И хотя, в виду слабого здоровья, он был давно освобожден от армии, его срочно вызвали на переосвидетельствование и признали годным для прохождения воинской службы. Газета «Московская Правда» 17-го мая опубликовала статью «Третьего пути нет», в которой творчество нонконформистов объявлялось активной проповедью буржуазной идеологии.

В Ленинграде членов инициативной группы КГБ предостерег: участников выставки будем судить по § 3 190 статьи Уголовного кодекса — проведение массового мероприятия без ведома властей. Обещали каждому по три года лагерей. Таким образом показ картин в Ленинграде сорвали. Но через неделю власти сообщили, что выставка состоится, только не теперь, а в сентябре. Не трудно догадаться, что означает эта затяжка. За три месяца можно успеть кого-то обласкать, кого-то запугать, и не известно, захотят ли признанные художники-нонконформисты демонстрировать свои картины осенью даже на разрешенной выставке. Так и вышло. Кому-то посулили мастерскую, кому-то шепнули, зачем вам выставляться с неизвестными — мы для вас отдельную экспозицию устроим, к кому-то применили репрессии. Сильнее других пострадал Жарких. Ему мстили и за активность, и за нежелание сотрудничать с гебистами. Когда он возвращался из Москвы в Ленинград, ночью в купе в его туфли подсыпали химический препарат типа иприта, который сжег Юре ноги, уложив на четыре месяца в постель.

15 февраля 1975 г. Перед отъездом.