Александр Глезер - Человек с двойным дном

— Неужели ничего иного вы в Грузии не нашли? Это все абстрактно-созерцательные сочинения, а это — национализм.

Короче, ни на переводы, ни, тем более, на свои стихи я спервоначала жить не мог. Надо было устраиваться на службу, и меня прибило в одну из многотиражных заводских газет на должность ответственного секретаря. Собственно, от меня зависело содержание номеров. И принялся я за старое — пропаганду литературы и искусства. Только опубликовал ранние стихи Маяковского, вызывает парторг:

— Что-то вы, товарищ Глезер, не то делаете. Нам нужно нацеливать людей на выполнение планов, на социалистическое соревнование, а тут стихи. Если бы еще о партии, о Родине, о труде, а то муть какая-то.

Уф! Куда лучше инженером работать. Чище, не пачкаешься, душой не кривишь. Так или иначе, переждал я чуть-чуть и выдал страницу о Пикассо. Может, сойдет благодаря тому, что коммунист? Партком взвыл:

— Подавайте заявление об уходе по собственному желанию! Все равно выгоним!

Тогда перебрался я в газету «Московский комсомолец». В штат меня не взяли, но предложили сотрудничать с отделом литературы и искусства. Это мне подходило. Писал я им статьи, а в свободное время корпел над стихами и переводами. Понемногу их там и сям печатали.

А личная моя жизнь опять не удалась. Наш с Аллой Кушнир «идеальный брак» не выдержал и первых испытаний. Не притерлись мы характерами и уже через несколько месяцев разошлись. Алла с матерью и братом как раз получили отдельную квартиру, а я остался в одиннадцатиметровой комнате на улице Димитрова в коммуналке с шестнадцатью соседями. Этот дом когда-то принадлежал богатому купцу. Второй этаж занимал зал с лепными украшениями на потолке, которые сохранились и посейчас. После революции его разгородили деревянными оштукатуренными стенками на клетки (каждую одарили нимфой или амуром) и заселили строителями социализма. Самую большую клетку превратили в общую кухню. Здесь соседи сплетничали, ругались и сбрасывали с плиты чужие сковородки. В узком коридоре располагалась уборная и напротив умывальник. По утрам и вечерам к ним выстраивались очереди, в которых успевали обмениваться мнениями об экономическом кризисе на Западе и кампании против модернизма в СССР. Она, взбулгачившая все население нашего отечества, заварилась в декабре 1962 года, когда, подталкиваемый сталинистами, Хрущев, как бык на красную тряпку, устремился, поводя лысой головою, на художников-формалистов. Совсем недавно поддержал он выпуск потрясшей страну повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», а теперь, непутевый, обрушился на абстрактные полотна, словно они представляли большую опасность для режима.

Начатый с живописцев погромный поход, как и было задумано, распространился на литературу и музыку, театр и кино. Творческой интеллигенции втемяшивалось, что не может быть никакого сосуществования с Западом в области идеологии, то-есть, покупаем у капиталистов передовую технику и зерно, а их самих нещадно клянем, что линия развития литературы и искусства определена программой партии, то-есть много не размышляй — пиши, как указано. Секретарь ЦК КПСС по идеологии Ильичев и сам Никита собирали писателей, художников, кинорежиссеров и песочили проштрафившихся, как мальчишек.

В этот период отдел литературы и искусства «Московского комсомольца» крутился волчком. Кропались статьи, соответствующие требованиям дня, сочинялись памфлеты о заблудших поэтах, обрабатывались письма трудящихся, осуждающих очернителей советской действительности. Мне как-то удавалось держаться подальше от этой кухни, но я сознавал, что до поры, до времени.

Однажды в комнату вошел пожилой, но бодрый и воинственный человек. В руках у него были «Мемуары» Эренбурга. Он раскрывает книжку и обращается ко мне:

— Послушайте, что этот негодяй пишет: «Я снова во Франции, я вновь могу свободно говорить, мыслить, дышать». Да как он смеет?!

Спрашиваю:

— О каком времени Эренбург пишет?

Он фыркает:

— Неважно, о каком!

— А по-моему, есть разница, к тысяча девятьсот тридцать седьмому относятся эти слова или к тысяча девятьсот пятьдесят седьмому.

Заведующий отделом Евгений Сидоров, подтянутый, с безупречным пробором, как у всех работников ЦК и горкома комсомола (он из них, номенклатурных) подает мне знак: не горячись, не спорь.

А бодрячок уже нам обоим:

— Сегодня я возил товарища Ворошилова на выставку Фешина. Ему понравилось. Одобрил.

Надо бы промолчать, а меня не знаю, какая муха укусила:

— Разве маршал Ворошилов специалист по живописи?

Вскидывается, как боевой конь. Ноздри раздуваются:

— Молодой человек, вы знаете, с кем говорите? Я — Кацман!

А-а, враг современного искусства, академик-художник Кацман! Как же, как же. Наслышан о вас. Вы старый фаворит Ворошилова, который помогал вам еще в сталинскую эпоху уничтожать подлинных живописцев. Вы втаптывали в грязь Малевича. Вы проклинали Кандинского. Вы насмехались над импрессионистами. Вы всего лишь год назад обзывали с трибуны Эренбурга сволочью за то, что он портит вкусы советским зрителям, осмеливаясь расхваливать творчество Моне и Ренуара.

Многоопытный Кацман угадывает мою неприязнь. Он прощается с Сидоровым и выходит, но через секунду возвращается:

— И все-таки, у нас больше общего, чем разногласий.

— Не думаю.

Он дружелюбно:

— А хотите, я вам скажу, что у нас общего? — И таинственно понизив голос: — Наша советская власть.

После его ухода завотделом меня корит:

— Мог бы попридержать язык! Теперь пойдет жаловаться редактору.

Так и случилось. И обернулось тем, что Сидоров от имени редактора предложил мне выступить в газете со статьей о мемуарах Эренбурга. Раздолбать их!

Я на дыбы:

— Женя, тебе известно и мое отношение к этим мемуарам, и то, что я бываю у Эренбурга. Не буду писать статью!

— Чудак-человек! — добросердечно уговаривает он. — Кто же тебя заставляет своей фамилией подписываться? Спрячься под псевдонимом.

— Хрен редьки не слаще.

Сидоров не унимается:

— Не ты, так другой напишет, и похлеще тебя Эренбурга отлупит. Лучше соглашайся!

Все же отвертелся я от статьи о мемуарах. Обрадовался, да рано. Сует мне заведующий письма читателей — срочно подготовить подборку в номер. В первом же послании: «Эренбург — это старый петух, который силится отыскать в навозной куче своих воспоминаний жемчужное зерно». И подпись: «Александр Жаров». Жив, курилка, напористый комсомольский поэт 20-х годов. Откладываю письма в сторону. Пачкайтесь сами. Сидоров и не упорствует, но зато направляет меня к редактору. Тот раздраженно:

— Мы ваши стихи печатаем, ваши материалы публикуем, а когда редакция заказывает вам статью, вы становитесь в позу. Не много ли себе позволяете? Смотрите, придется нам с вами расстаться.