Александр Глезер - Человек с двойным дном

Эти строки были мне близки. Я не знал ни еврейского языка, ни культуры, имел очень смутное представление о еврейской религии, и если ощущал себя, причем, все больше, евреем, то лишь оттого, что мне постоянно о том напоминали. В 1972 году я писал:

Но, нужно честно признаться, что за двадцать лет до этого ни единым словом, ни единым помышлением ни в чем не обвинял я ни режим, ни партию, ни, тем более, Сталина. Меня для моей же безопасности растили в полном неведении: никто не говорил, что дядя расстрелян. Нет, он просто умер. Что тетя сидит в лагере — нет, она в длительной командировке. Что нас ссылают, — нет, мы эвакуируемся. Никто, упаси Бог, не порывался объяснить, что разгул антисемитизма не только поощряется сверху, но и верхами инспирируется. Поэтому я оставался активным комсомольцем, вел общественную работу — выпускал школьную стенгазету — и отгонял невеселые мысли с помощью сподручной пословицы: «Все перемелется — мука будет». Разберутся — дадут по рукам антисемитам. В Уфе в 1951 году мне довелось впервые сшибиться с властями, сшибиться на неожиданной почве. Но и тогда я упрямо твердил:

— Ну, сидят на местах болваны. Где их нет?

А сыр-бор загорелся из-за Капабланки. Сейчас в СССР его называют «гениальным кубинцем» — сын социалистической Кубы может ходить и в гениях. Но в 1948–1952 годах бывшего чемпиона мира считали американцем и, так как советская страна была охвачена праведной борьбой с низкопоклонством перед Западом, перед его жалкими, ничего не стоящими литературой, искусством и наукой, то в разряде отпеваемых очутился и Капабланка. Все, от маститых гроссмейстеров до шустрых журналистов, склоняли его на все лады как «сторонника ничейной смерти шахмат», бездумно играющую машину, овладевшую техникой, но абсолютно лишенную фантазии. Меня, хорошо знакомого с творчеством Капабланки, беспардонная ложь возмущала, и я организовал в школе вечер его памяти. Это было воспринято как чрезвычайное событие. Сначала шпынял меня директор, потом устроили взбучку в райкоме комсомола:

— Семнадцать лет! Пора бы соображать, что делаешь!

Летом 1952 года я поступил на инженерно-экономический факультет Московского нефтяного института. Выбор профессии диктовался не призванием, а реальностью: евреев не брали туда, где я хотел бы учиться. Потому и пошел по отцовской нефтяной линии. Кажется, уже в институте мог бы я опомниться и спросить себя: «А почему каждые каникулы приходится возить домой и масло, и мясо, и сыр, и колбасу, и апельсины? Уфа — большой промышленный центр с многотысячной армией рабочих нефтеперерабатывающих, самолетостроительного и десятков других секретных и несекретных заводов. Чем же этот пролетариат при диктатуре пролетариата кормится? А почему, спустя тридцать пять лет после революции, крестьяне живут хуже, чем до отмены крепостного права? Их паспорта находятся у председателей колхозов, и потому колхозники намертво прикованы к умирающим от голода деревням. Нет, никаким серьезным размышлениям я не предавался. Кое-как учился. Бегал с лекций на танцы. Играл в футбол и шахматы и лишь ради развлечения донимал на первом курсе преподавателя марксизма-ленинизма, вспыльчивого добряка Карапетяна. Как-то на семинаре спрашиваю:

— Исходя из работы товарища Сталина «Марксизм и национальный вопрос», одним из признаков нации является общность языка и территории проживания. Что же получается? Пока не появилось государство Израиль, эти признаки отсутствовали, и значит евреев как нации не было. А в одно прекрасное утро Организация Объединенных Наций проголосовала за создание государства Израиль и тут же заново родилась еврейская нация?

— Садитесь. Я позже вам отвечу, — роняет Карапетян.

В коридоре он меня остановил:

— Вы же неглупый человек. Вам же ясно, что в сущности на ваш вопрос ответить невозможно.

— Почему?

Он вдруг покраснел:

— Прошу вас не задавать провокационных вопросов! Вы что, подвергаете сомнению работу товарища Сталина?

Очень мне понравилось его волнение, и вскоре я снова его спросил:

— Нам сказали, что в то время, как советские нефтяники пробуривают скважины трубами широкого диаметра, американцы используют отсталую технику: бурят трубами с узкими диаметрами, что обходится дороже. Как же так? Ведь нефтяные монополии США всегда гонятся за прибылью. Зачем же они применяют невыгодные методы?

— Вы, наверное, плохо разобрались в материале, — отделался Карапетян.

А через два года тот же лектор, ничуть не смущаясь доказывал нам преимущества бурения скважин по американски (правда, этого слова он не произносил).

Так сложилась эта книга, что многое из моей студенческой жизни, представляющее интерес для читателя, разбросалось по разным главам. Хочу лишь напомнить, что эта жизнь протекала на фоне событий, потрясших нашу страну. Рушились устоявшиеся понятия, переоценивались привычные ценности.

5 марта 1953 года умирает Сталин. Настала сравнительно короткая эра Никиты Хрущева. Он был тоже не мед. Он, осудивший Сталина за культ личности, не возражал против собственного культа и не запретил фильма «Дорогой наш Никита Сергеевич». Он громил Пастернака. Он орал и топал ногами на творческую интеллигенцию. При нем вновь начинают преследовать верующих и взрывать церкви.

И все-таки удивительна нелюбовь советского народа к Хрущу, как называли первого секретаря ЦК КПСС. Сталина, который уничтожил миллионы, боялись, но любили. Хрущева, который миллионы погибших реабилитировал и миллионы уцелевших выпустил из сталинских концлагерей, — презирали. При Сталине жили в подвалах и на чердаках, ютились по десять-пятнадцать семей в одной коммунальной квартире, и ничего. При Хрущеве расширилось жилищное строительство. В Москве постепенно переселялись в отдельные квартиры, как говорится, со всеми удобствами.

И думаете, спасибо ему сказали? Выползшее из подвалов и коммуналок население, имея в виду трущобы, обзывало свои квартиры за низкие потолки, за унылую типовую постройку «хрущобами».