Александр Глезер - Человек с двойным дном

— А все-таки соседи видели, как его с трудом спускали по лестнице.

— Честное слово, ерунда! Утром он был трезвей нас с вами.

Встрепенулся:

— Выходит, что вечером был пьяный?

Осторожней, осторожнее с ними надо! И сухо:

— Он одну рюмку выпил.

Мой «следователь» с остервенением что-то пишет. Потом протягивает бумагу:

— Прочитайте и подпишите.

— Ничего подписывать не буду.

— С ваших же слов записано!

— Все равно.

— Но почему, если это правда?

— Потому что я против своих гостей показаний не даю.

Отступился. А начальник:

— Мы вам советуем американских дипломатов к себе не пускать. Они шпионы.

— У меня же не секретный завод. Люди картины смотрят.

Веско:

— Вы не забывайте про идеологический шпионаж.

Лавирую:

— А французов?

— Французов, пожалуйста! Они же наши друзья.

— А завтра приедет бразильский посол в сопровождении американского дипломата.

— С послом пустите.

Он, кажется, верит, что убедил меня.

— Я так не могу. Всех принимать, а американцев нет. Что за дискриминация?

— Вы им и не отказывайте. Они же, прежде чем ехать, звонят. Объясните, что сейчас заняты. Освободитесь, тогда позвоните. Сами же не звоните. Дипломаты народ вежливый. Второй раз напрашиваться не станут.

Строю оскорбленную мину:

— Значит, они вежливые, а я должен быть хамом? Лучше вы изложите мне письменно, чтобы американцев не пускал.

Он резко отодвигает стул, на котором сидел:

— Мы вам дружеский совет даем. А вы поступайте, как хотите.

Молодой многозначительно:

— До свиданья. Мы еще зайдем… — И к выходу друг за другом, как волки. Сущие волки!

До чего ж они американцев невзлюбили! Как хотели заполучить мою подпись! Подходящий был бы для них документик. Пристроили бы в прессу, дескать, какой позор! Приехал дипломат США в советский дом, вдрызг напился и набуянил. На черную краску не поскупились бы!

С американской корреспонденткой и похуже поступили. Подошел к ней на улице скромный юноша. Попросил выслушать. Присели в кафе, взяли лимонад. Очнулась она уже у себя в постели. Ничего не помнит. А произошло вот что: юноша подкинул ей в лимонад снотворное (это позже показал анализ), отвез заснувшую женщину в вытрезвитель, кинул рядом с пьяными проститутками, сфотографировал, а потом позвонил в американское посольство:

— Приезжайте и посмотрите на вашу журналистку!

К счастью, провокацию во-время разоблачили, и гебистские попытки опубликовать дискредитирующие фотоснимки в западных газетах оказались несостоятельными.

Первая встреча с посланцами Лубянки не привела к каким-либо видимым последствиям. Скорее всего в ту пору гебисты полагали, что живописцы не первостепенный объект для подавления. Коллекционера чуть-чуть приструнили, и достаточно. Они даже припугнули меня еще и окольным путем. Вызвали на допрос по какому-то поводу Эдика Штейнберга и будто между прочим: «Вы — художники. Вы должны продавать свои картины. Поэтому иностранцев принимаете и к ним ходите. А Глезеру что надо? Пропагандой занимается? Мы, кстати, недавно установили, что все его переводы — плагиат». Глупость, конечно. Зато меж художниками поползет слушок, достигнет ушей Глезера, и сообразит он, что с нами лучше не связываться. Но меня эти акции только раззадорили. Все шире и шире я показывал коллекцию и, мало того, стал собирать материал для книги о неофициальном искусстве.

Наступил 1968 год. Десять лет назад затравили до смерти Пастернака, и не раздалось ни одного протестующего против этой гнусности писательского голоса. Слишком свежа была в памяти сталинская эпоха, не исключалась вероятность возвращения к ней, и среди писателей считалось геройством уже не прийти на собрание-судилище, не подписаться под осуждением великого русского поэта, под крикливым настоянием выгнать его из России.

«…Наша общественная жизнь, — писал в 1836 году в письме к Чаадаеву Пушкин, — грустная вещь… Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циническое презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние».

Сто с лишним лет спустя никому не пришло бы в голову поверять бумаге подобные самоубийственные мысли. За гораздо меньшие грехи совсем недавно людей арестовывали и уничтожали. В пушкинской России была неполная свобода. В Советской — полное рабство. Пастернак не мог рассчитывать на поддержку общественного мнения. Такового не существовало. Но уже в 1965 году власти с неудовольствием и страхом обнаружили, что, казалось бы, навсегда стертое с лица русской земли, оно возродилось.

Так как общественность выступала с правовых позиций, обвиняя власти в нарушении собственной конституции и ими установленных порядков, то ради того, чтобы поставить преследования диссидентов на рельсы законности, в «Уголовный кодекс СССР» еще 16 сентября 1966 года были внесены новые статьи — 190 1и 190 2. Первая из них гласила: «Систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме произведений такого же содержания — наказывается лишением свободы на срок до одного года или штрафом до ста рублей». Вторая предупреждала: «Организация, равно активное участие в групповых действиях, грубо нарушающих общественный порядок или сопряженных с явным неповиновением законным требованиям представителей власти, или повлекших за собой нарушение работы транспорта, государственных, общественных учреждений или предприятий, — наказывается лишением свободы на срок до трех лет или исправительными работами на срок до одного года, или штрафом до ста рублей».

Весьма удобные, с туманными формулировками статьи, которые сильные мира сего способны толковать, как им заблагорассудится.

Наряду с судебными преследованиями, венчающимися отправлением наиболее активных инакомыслящих в концлагеря, тюрьмы и психбольницы, в 1968 году начинают широко применяться и внесудебные. Подписантов, привязанных к определенной службе, — редакторов, научных сотрудников, журналистов, учителей — выгоняют с работы. Нашей знакомой, талантливому биологу, не дали защитить уже подготовленную докторскую диссертацию, уволили из научно-исследовательского института. Несмотря на высокую квалификацию, ни на какое другое место не принимали. Вынудили пристроиться где-то в Туле, и каждый день около пяти часов она проводила в дороге.

Подписантов писателей и ученых поодиночке привлекают на беседы в кабинеты с тяжелыми плотно прикрытыми дверями, требуют публичного раскаяния, преграждают доступ к издательствам. По два, по три года маринуют уже набранные книги.