Александр Глезер - Человек с двойным дном

Люди, не знакомые с положением вещей в СССР, недоумевают, когда узнают о запрещении выставлять холсты этих или им подобных художников. В их картинах ведь нет ни социального протеста (исключая Оскара Рабина), ни призыва к свержению строя, ни антисоветских лозунгов. Но дело не в тематике картин, не в их сюжетах, а в чем-то, с точки зрения власть предержащих, большем, отчего модернистская живопись представляется крамолой, которую необходимо искоренить. Суть проблемы в том, что СССР — своего рода религиозное» государство. Его единственная чудовищно нетерпимая «религия» — марксизм-ленинизм. Выражение последнего в литературе и искусстве — социалистический реализм. Отказ от его догм немедленно рассматривается как несогласие с руководящей идеологией, а это категорически недопустимо.

Кроме того, власти опасаются цепной реакции. Сорок лет повторялось, что социалистический реализм — высшее достижение человеческого духа в области искусства, что никаких других течений в СССР нет и не может быть. В 1963 году во время выставки Леже в Москве «Литературная газета», предостерегая молодых живописцев, писала, что такой модернизм у художника-коммуниста в буржуазной Франции естественен, так как капиталистическое общество полно противоречий и катаклизмов. В нашей же стране в атмосфере всеобщей дружбы и братства столь механизированная живопись смотрится как подражание, как кривляние. Для нее пригоден лишь соцреализм.

И что же, вот теперь опровергать собственную пропаганду и выставлять нонконформистов? А что потом? Композиторы скажут:

— Если возможна иная не соцреалистическая живопись, значит, возможна и другая музыка.

Писатели скажут:

— Значит, возможна и другая литература.

Философы скажут:

— Значит, возможна и другая философия.

Последствия неисчислимы. И верно ведь: после измайловской 1974 года выставки, о которой разговор особый, ко мне обратились музыканты московского диксиленда (разрешенные было концерты советских джазовых ансамблей три года назад опять запретили) и просили организовать их выступления. Тогда же ленинградские поэты потребовали дать им право провести вечер поэзии без предварительного просмотра стихов цензурой.

И, наконец, последнее, самое элементарное. У нас, у хозяев, сила! Нам эта живопись не нравится! Неужто же мы уступим кучке бунтовщиков? А эти настырные своевольники (гонишь в дверь, а они — в окно) не унимаются, умудряются открывать выставки. Едва это безобразие пристукнешь, разражается скандал. Весь мир кричит: «Несвободная страна!»

Так разве ж всех этих причин недостаточно, чтобы понять, что горстка свободных художников оправданно вызывает звериную злобу коммунистических заправил, вынужденных сдерживаться из-за нынешней внешней политики мирного сосуществования, но временами срывающихся, как это случилось 15-го сентября 1974 года в Москве, когда вынесенные для показа на открытом воздухе картины уничтожались бульдозерами.

«Московский художник» — многотиражка. В киосках она не продается. Поэтому я надеялся, что широко ее не прочтут. Но кто-то находчивый разослал номер от 26 мая по всем редакциям центральных газет и журналов. Это было руководство к действию. Отныне в столичной периодике меня не печатали. До сих пор остается загадкой, почему обошли стороной издательства — основные мои гонорары шли от них. Во всяком случае, это нужно было использовать.

Я трудился вовсю, торопясь, пока передо мной не захлопнули все двери. В сентябре 1967 года впервые полетел в Ташкент. Мне чудилось, что чем в больших местах я буду брать переводы, тем устойчивей будет подо мной почва. И еще был расчет. Зная, что неизбежна расплата за выставки и за постоянную домашнюю экспозицию, я спешил по возможности максимально расширить коллекцию, включая в нее все достойные имена, и, конечно, купить кооперативную квартиру. В одной комнате и не развернешься, и соседи ворчат, что, мол, за музей устроил, с утра до вечера чужие люди шляются, а среди них вдобавок иностранцы.

Ко мне зарубежные корреспонденты и дипломаты начали наезжать с весны 1967 года, то-есть с появлением коллекции. Да и я бывал у них часто.

Мои активные контакты с иностранцами обеспокоили Лубянку, и там подстерегали лишь удобный случай, чтобы прицепиться. Он вскоре представился. 9 октября мы с Майей отмечали годовщину свадьбы. Среди гостей был и американский дипломат Джон, очень молодой, очень веселый и непосредственный. Он извинился, что без жены, ей пришлось остаться с ребенком, так как няня, наша соотечественница, напилась. И, понизив голос, с огорчением добавил:

— За мной хвост. Не смог оторваться.

Велика новость!

— А банджо с тобой?

— А как же!

Никто из нас не сообразил, что американцы привыкли пить виски с содовой, а на столе — семидесятиградусная домашняя грузинская водка — чача. Джон чувствовал себя хорошо, вместе с нами пел, подыгрывал на банджо, но вдруг ни с того ни с сего поднялся и отчетливо произнес:

— Кажется, я пьян! — и упал. Его уложили, и он уснул. К двум часам ночи все гости, кроме Оскара и Вали, разошлись, а Джон спит, как младенец. Будим — не просыпается. Может, под холодный душ его и кофе покрепче приготовить? Не помогает. Американец пьет кофе и жалобно посматривает на кровать. Глаза у него слипаются. И, как нарочно, он начисто забыл русский. Упрашиваем позвонить домой, предупредить жену, что задерживается. Не понимает. Позвонили бы сами, да английского не знаем. В 6 утра стук в дверь. За дипломатом приехал его коллега. Оказывается, уже в третий раз. Жена Джона беспокоилась и послала приятеля на поиски. Ночью он не достучался. Протрезвевший Джон выглядел подавленным.

А в 11 ко мне пришли двое из органов госбезопасности. Один помоложе, отъевшийся битюг. Второй постарше, поинтеллигентней.

— Что это вы, Александр Давидович, такой сабантуй устроили? Ваши соседи нам позвонили, мол, всю ночь иностранные машины спать не давали.

Не считая происшествия в Тбилиси, я с КГБ никогда носом к носу не сталкивался. Не оступиться бы!

— Как же соседи в темноте с четвертого этажа могли разглядеть, чьи машины на улице? Всем известно, что вы за каждым дипломатом ездите. Чего зря хитрить?

Заходят с другого конца.

— У вас ночевал американский дипломат?

— Да.

— Напился, что ли?

Я простодушно:

— Нет, не напился. Всего рюмку чачи выпил. Но она крепкая. Вот я его и не отпустил. Еще разобьется на машине.

— А с какой стати он вообще у вас был?

— Так у нас же семейный праздник! Вот и пригласили. Свой парень. На банджо здорово играет.