Александр Глезер - Человек с двойным дном

Но все предыдущее, так сказать, предисловие к главе. Перейдем к ней самой. Итак, я оказался изгнанным из Профкома литераторов, без работы, без средств к существованию. Типичный тунеядец, которого при желании власти могут насильственно трудоустроить или выселить из Москвы. Почти все поэты, коих мне довелось переводить, немедленно отказались от моих переводов. Вдобавок кто-то распустил слух, будто я уже арестован (после подобного фельетона почему бы и нет?), так что меня вроде бы уже и не было. Что оставалось делать в моем положении? Оскар одолжил тысячу рублей, я положил их в сберкассу. Глядите, мол, не тунеядец — скопил деньги. Летом по настоянию Майи мы отправились отдыхать не куда-нибудь, а на Черное море, причем знакомые достали путевки в писательский Дом творчества в Гаграх. Специально туда, чтобы пишущая братия убедилась, что еще жив и на воле. Вспоминаю выпученные глаза председателя Союза писателей Башкирии Назара Наджми, столкнувшегося со мной на пляже:

— Это ты?! Ты не арестован?

— А за что меня арестовывать?

— Но в фельетоне всякое писали…

— Мало ли о чем пишут фельетоны?

Он согласно кивает, но предпочитает держаться подальше. Непонятная история: человека назвали многоженцем, дельцом, антисоветчиком и не посадили, пустили гулять на Черноморское побережье. Начальника башкирских поэтов и прозаиков даже слегка оскорбляет, что ему приходится нежиться под одним и тем же солнцем, на одном и том же песке с этой подозрительной личностью.

И с не меньшим удивлением встречали меня через месяц в Тбилиси. Все пребывали в полной уверенности, что я давным-давно за решеткой. Между тем я отправил два почти идентичных письма: секретарю ЦК по идеологическим вопросам Демичеву и шефу КГБ Андропову. В обоих я доказывал, что фельетон — клеветнический, прося разобраться в фактах и либо опровергнуть ложь, либо арестовать меня. Своеобразным ответом было появление в сентябре в нашей квартире милиционера, который с места в карьер потребовал, чтобы я прекратил тунеядствовать и шел на службу. Ни книжки мои, ни объяснения, что я отложил деньги и живу на них, ни демонстрация единственного, не разорванного со мной договора нисколько на него не повлияли. Твердил, как попка:

— Обязаны трудоустроиться.

Да, свои планы Лубянка осуществляла четко. После второго и третьего милицейского захода стало ясно, что необходимо действовать. Попытки устроиться куда-нибудь инженером успеха не имели. Кто же возьмет еврея, да еще с клеймом антисоветчика? В ночные сторожа или истопники с высшим образованием не брали. Оставалось последнее: определиться фиктивным секретарем без жалованья, лишь для справки, что работаю, к писателю или ученому. Несколько лет назад это не представляло особой сложности. Многие считали за честь помочь попавшему в опасное положение диссиденту. Но теперь на дворе стоял не 1967, а 1970 год.

Напрасно друзья стучались в двери писателей, напрасно надеялись на, якобы, более независимых ученых. Люди снова научились бояться. Когда, наконец, милиция ультимативно предложила в двухнедельный срок подыскать работу, я отправился за советом к известному адвокату Дине Каменской, которая прославилась смелыми выступлениями в защиту диссидентов на процессах шестидесятых годов. Ей потом запретили защищать такого рода обвиняемых. Мне хотелось узнать, могу ли я как-нибудь отбиться от милицейских, опираясь на закон.

Вот, дескать, переведенные книги, вот публикации в журналах, живу на то, что заработал, говорить о тунеядстве не приходится. Адвоката моя логика рассмешила:

— Вы живете в бесправовом государстве! Невзирая на законы, с вами сделают все, что угодно. — Она задумалась и вдруг сказала: — Лучше всего пойти на Лубянку самому.

От неожиданности я подскочил на стуле:

— Зачем?!

— Это единственная организация, которая в таком частном случае, как ваш, не побоится взять на себя ответственность за самостоятельное решение.

— Они меня станут вербовать!

— Наверно. Но завербоваться или нет зависит от вас.

— Какой же им смысл идти мне навстречу, если я отказываюсь с ними сотрудничать?

— Они иногда делают непонятные вещи. — И Каменская рассказала, как мыкалась Ирина Жолковская, жена Алика Гинзбурга. Его арестовали за несколько дней до официального оформления их брака и, хотя существовали доказательства, что Алик и Ира давно живут как супруги, эти доказательства использовались лишь для того, чтоб испакостить ей жизнь. Ирину преследовали, увольняли со службы, мол, она жена Гинзбурга, и в то же время не пускали на свидания с ним, так как их брак не зарегистрирован в ЗАГСе и, следовательно, она ему не жена. С просьбой оформить брак с заключенным Гинзбургом Жолковская обращалась к председателю Президиума Верховного Совета СССР, к председателю Совета министров, в ЦК КПСС. И всюду наталкивалась на категорическое «нет». Она поехала на Лубянку. И там, неясно почему, посчитали нужным ей помочь. Не выдвинув никаких условий, словно это было заурядным явлением, Ирину доставили в лагерь, где и зарегистрировали с Гинзбургом.

— Вы можете объяснить поведение КГБ в данном вопросе? — спросила Дина. — И пошутила: — Действия тайной полиции таинственны и необъяснимы.

Оскар поддержал идею адвоката:

— Терять тебе нечего.

А меня то охватывает нерешительность, то лихорадочная жажда сразиться с ними в их логове. И в конце октября, миновав стоящего при входе на страже молоденького солдатика, я вошел в приемную КГБ, что на Кузнецком Мосту, и двинул к ее начальнику. Он сидел за массивным письменным столом. Невыразительное лицо какого-то странного кирпичного оттенка. Маленькие бесстрастные глаза. Говорит резко, отрывисто:

— Что у вас?

— «Вечерняя Москва» напечатал обо мне клеветнический фельетон…

— При чем тут мы?

— В фельетоне использованы материалы, которые могли быть получены лишь от вас. Я обвиняюсь в передаче на Запад антисоветской статьи.

Он переходит на крик:

— Имеется Комитет по делам печати! Идите жаловаться туда!

Забурлило и во мне. Направляясь к двери:

— Я пойду в прямо противоположную сторону. — Фраза внешне бессмысленная. Однако он понимает, что грожу обратиться к иностранным корреспондентам. Это ему не нравится. Срочно меняет тон и любезно просит подождать две-три минуты в зале перед кабинетом. Там на моих глазах разыгрывается любопытная сценка. В приемную небрежной, развинченной походкой вступает молодой человек, судя по внешности — кавказского происхождения. Просто и буднично, словно пришел на завод, бросает солдату:

— Здесь берут на работу?.

Тот отсылает его к начальнику. Очень быстро кандидат в стукачи выскальзывает из кабинета и, задержавшись на мгновение возле часового, разочарованно ухмыляется: