Александр Глезер - Человек с двойным дном

— Вы вторично позволяете себе вести себя со мной некорректно. Я протестую!

— Некорректно? — злобно цедит он и, выделяя каждый слог: — Бывает и по-ху-же!

А я с не меньшей злобой, как когда-то в горкоме партии:

— Вы расстреляли моего дядю! Держали в лагерях тетю! Ссылали родных! Я не боюсь ваших лагерей, тюрем и психушек, потому что не боюсь смерти.

Дверь кабинета тут же раскрывается, словно за нею кто-то подслушивал, и появляется Михаил Вячеславович. Он торжественно улыбается:

— Александр Давидович! С милицией все в порядке. Правда, трудновато пришлось. Сначала они и слышать ни о чем не желали. Тунеядец вы — и точка! Но мы их все-таки переубедили.

Представил себе, как милиция, обычно покорно выполняющая распоряжения КГБ, вдруг засопротивлялась. Что это вы, мол, то посылаете нас к Глезеру, то приказываете его не трогать. Так засопротивлялась, что Лубянка еле-еле с ней справилась… А Михаил Вячеславович еще не закончил. Он буквально рвется осыпать меня благодеяниями. Внушает, что победа над милицией лишь первый шаг. Необходимо восстановиться в Профкоме, необходимо, чтобы издательства возобновили расторгнутые договора, и в итоге никто не мог обвинить меня в тунеядстве. Мы в состоянии сделать вас полноправным членом общества, вернем положение и работу, но ради этого нужно на нас потрудиться. Однако покамест он ничего не требует. Лишь просит разрешения вместе с Андреем Григорьевичем посмотреть коллекцию. Ну, почему бы не позволить? В музей вход свободный. И наверняка немало их коллег там перебывало.

— Конечно, приезжайте.

Думал — галопом прискачут. И тут уж заведут о сотрудничестве. Ничего подобного. Спешить не стали. Дотянули до зимы. До декабря 1970-го. И лишь тогда пожаловали. Бродили по комнатам веселые, довольные. Андрей Григорьевич, специалист в области живописи (он по образованию то ли художник, то ли искусствовед) разъяснял напарнику что к чему. Тот играл в снисходительного начальника:

— Что страшного в этом искусстве? Почему Союз художников против него?

Союз, значит, против, а ЦК КПСС и КГБ — за. И не в состоянии ничего предпринять. Вспоминаю, как летом 1969 года заместитель министра культуры РСФСР здесь горестно вздыхал. Ему искренне нравились картины:

— Я бы все это показал, — негромко говорил он — но впутается отдел культуры ЦК. И выставку закроют, и меня на улицу выкинут. — И еще тише: — Вы не боитесь, если я привезу к вам Солженицына? — Чего же мне бояться? Это у вас на службе неприятности будут.

Странный заместитель министра! Не случайно Руссовский так мечтал заполучить его фамилию.

Гебисты же поглазели на картины и осудили безоговорочно лишь Рабина, особенно его «Натюрморт с рыбой и «Правдой».

— Эту антисоветчину нужно снять! — безапелляционно заявил Михаил Вячеславович.

Попробовал поспорить. Дескать, покупаете вы «Правду», читаете. А потом, что с ней делаете? Вечно храните? Нет же! И заворачиваете в нее что-то, и на стол стелете, и, простите, в туалете употребляете. Вот и Рабин положил на газету селедку и поставил стакан с водкой.

Не подействовало. Гебист повел головой, как бык:

— Уберите ее лучше сами!

Насладившись живописью, Михаил Вячеславович стремится побеседовать. Внутренне ежусь. Накануне с Оскаром мы рассмотрели все возможные варианты и не отыскали ни одного утешительного. Какую-то подлость совершить от меня потребуют. Безусловно, откажусь. И все повторится заново: милиция, тунеядец… Поэтому, едва присели, бросаюсь в атаку. Сначала льщу:

— Обратился к вам в поисках справедливости…

Оба кивают.

И заканчиваю непоколебимо:

— … Стукача из меня не выйдет!

Михаил Вячеславович раскатисто хохочет:

— Кем, кем вы не можете быть? Ну и фантазия у вас! Кто же, ха-ха-ха, собирается вам, Александр Давидович, такое предлагать? Неужели мы? Давайте разговаривать серьезно. За границей картины ваших художников используются с антисоветской целью. Это надо пресечь. Каким образом?

— Абсолютно простым. Пусть их выставляют на Родине. Пусть откроют музей современного искусства, которому я с удовольствием передам свою коллекцию. Тогда крики об антисоветской живописи прекратятся.

— Наша организация музеями и выставками не занимается. Приказывать министерству культуры мы не имеем права.

— Так пускай вмешается ЦК!

— Вы, Александр Давидович, максималист. Сразу переворот вам подавай. А нельзя ли помедленней, потише? Может, придем и к выставкам, и к музеям. Начинать же лучше с малого. — И вкрадчиво:

— Не согласятся ли художники составить коллективное письмо с протестом против использования их имен с антисоветской целью?

— У меня много каталогов их зарубежных выставок, журнальных и газетных статей о них. Нигде нет антисоветчины. Пишут только, что в СССР эти картины не выставляются. Кто же станет опровергать правду?

— Всякое попадается в статьях и каталогах, о которых вы говорите, — вступает Андрей Григорьевич. — Было бы желание, а написать можно.

Вот что затеяло КГБ! Художников только на Западе и выставляют, а они в благодарность его же и оплюют! А какая роль в этом спектакле уготована мне? Авторская? Организаторская? Но Михаил Вячеславович уже почувствовал, что я в таком деле не союзник. Зачем же открывать карты? Сердито замкнулся. У меня же мелькнула мысль. Издаются в АПН журналы на зарубеж: «Soviet life», «Sputnik digest». Там во всей красе иностранцам преподносится то, чем отечественного зрителя не балуют — российские храмы и монастыри, узбекские мечети, формалистические фотографии, репродукции картин советских живописцев, изображающих ню (ах, какая у нас свобода! Кому же за границей ведомо, что в СССР эти журналы не продаются?). Почему бы не дать там статью о ребятах, да еще поместить репродукции их картин? Это было бы маленьким плацдармом для движения вперед, для легализации неофициальной живописи.

Утаив насчет плацдарма, высказываю свое предложение. Смотрю, восприняли идею хорошо. Но обязаны согласовать с начальством. А их начальство наверняка будет вверх-вверх по служебной лестнице — согласовывать с партруководителями. И так до бесконечности. И все-таки Михаил Вячеславович повеселел. Видно, приятно ему, что я не отмахнулся от них, а проявляю какую-никакую инициативу. И преподносит сюрприз: большой гебистский чин срочно хочет со мной повидаться. Это очень нужно, очень важно для восстановления в Профкоме.

И вновь я в снаружи нарядненьком, с легкими колоннами, внутри же угрюмом и сумрачном здании, только теперь уже не на первом этаже, а на втором. В прямоугольной просторной комнате за столом сидит крупный, в меру упитанный, лет сорока мужчина. Позади его на стене — карта мира. Впечатляюще это выглядит на Лубянке — все к рукам приберем! Хозяин кабинета приветствует меня, как дорогого, желанного гостя. Посматривая в сторону примостившихся поодаль Михаила Вячеславовича и Андрея Григорьевича, заботливо расспрашивает о жизни, о трудностях, беспокоится, не пристает ли опять милиция, говорит, что уже беседовал с председателем Профкома Прибытковым о моем восстановлении: