Александр Глезер - Человек с двойным дном

— Вас просит срочно связаться с ним Михаил Вячеславович.

До сих пор ни разу не упомянул, что знает его. С чего бы вдруг так разоткровенничался? И зачем ищет меня гебист? Впрочем, я уже понял, что цыганские романсы выйдут мне боком. На войне как на войне. А я проявил слабость, непозволительно поддался настроению. И они тут же ударили:

— Что-то вы нас забыли, — пошучивает Михаил Вячеславович, — сменили на иностранцев. — И сурово: — Мы ведь просили воздержаться от контактов с ними. Вы обещали и обманули. Что же там было завлекательного? Песенки Дины Верни (старый метод ошеломлять осведомленностью)? — И кто еще из ваших друзей туда пожаловал?

— Не помню.

— А с ленинградским художником Шемякиным ведь там вас познакомили, Александр Давидович, Тоже забыли? (Да, стукачи у них поработали на славу!). В наказание за нарушение уговора напишите, кто приезжал на этот вечер, и через час привезите мне. От этого зависит многое.

Бегу к Оскару. Он спокойно выслушивает, прихлебывая чай:

— Составь бумагу здесь. Назови меня и Валю. Нам без разницы. И Шемякина, раз застукали вас при знакомстве.

— А не лучше ли послать их подальше и никуда не ездить?

— Отступать рано. Может, эта бумажка — путь в Профком? Выгнать оттуда опять потом хлопотно, если, конечно, чего-нибудь не выкинешь.

— Так они же этой бумажкой шантажировать будут!

— И пусть шантажируют! А ты не поддавайся.

Вспоминаю ту поездку на Лубянку, как самое страшное событие в жизни. Никому я не повредил, никого не подвел, в сущности сделал новый ложный ход, но до сих пор от него коробит.

А Михаил Вячеславович с удивлением читает мою куцую записку:

— Вы что, больше никого не помните?

— Нет.

Он перечисляет фамилии художников, присутствовавших на вечере.

— Вы их не видели?

— Нет.

— Как же так?

— Народу было много.

Конечно, он мне не верит, но и не жмет. Вполне доволен достигнутым. Бумажка невинная. Ничего не дающая. Но важен факт — написал ее человек. Возможно, сломился, возможно, преодолел психологический барьер. Теперь-то и нужно бы его с одной стороны поощрить, а с другой — зажать в кулаке, и таким образом подтолкнуть на последующие шаги.

И столь долго топтавшийся на месте Прибытков во весь опор устремляется к цели. Профком литераторов вновь принимает в свои ряды заблудшего сына, с единственным условием: не пропагандировать коллекцию. И в то же время в смысле получения работы передо мной по-прежнему стена. Более того, ее укрепляют, так как восстановление в Профкоме могут неправильно воспринять на периферии. Вот нетерпеливый болван Сайяр (а еще член партии!), моментально отказавшийся от переводов Глезера после фельетона, сейчас с такой же скоростью переориентировался — прислал редактору письмо, что раз с переводчиком все в порядке (кто сказал, что в порядке?), то пора выпускать готовую книгу. Потому и в Тбилиси, и в Ташкенте, грузинским и узбекским поэтам, из издательства «Советский писатель» кому устно, а кому и письменно доверительно сообщили: с Глезером связываться не рекомендуется. Как бы он ваши книги не перевел, не напечатаем. Местные издательства безусловно тоже сторонятся опального переводчика. Заколдованный круг, из которого, по замыслу КГБ, есть только один выход — к ним в объятия.

Тогда-то во мне и родилось желание эмигрировать.

Уезжают из СССР евреи. Бедные и богатые уезжают, мыслящие и благомыслящие уезжают, бросают комнатенки в многонаселенных коммунальных квартирах и шикарные дачи, оставляют книги и автомобили, прощаются с друзьями и с родными — и уезжают. Уже заранее в их сердцах, как у автора этих строк, возникает, рождается злая, как мачеха, ностальгия. Но уезжают.

Но уезжают.

Пятьдесят лет твердила советская власть, что еврейского вопроса в Советском Союзе не существует. Так почему же, скажите, — почему бегут оттуда евреи?

Есть такой анекдот. В ОВИРе, где выдают визы на выезд за границу, у еврея спрашивают:

— По каким причинам вы уезжаете?

— Знаете, — я забыл.

— Быть может, у вас неинтересная работа?

— Ну, что вы работа у меня прекрасная!

— Быть может, у вас плохая квартира?

— Ну что вы, у меня замечательная квартира!

— Быть может, вы далеко живете от места службы?

— Нет, совсем близко, и к тому же у меня есть машина.

— Но, может быть вам негде отдыхать?

— Что вы, что вы! У меня в Подмосковье двухэтажная дача.

— Так что же тебе, проклятый жид, не хватает?!

— А, вспомнил!.. Вот из-за этого я и хочу уехать.

Грустный анекдот.

Слова, вынесенные в эпиграф этой главы, произнесла Анна Ахматова, выходя из ЦК ВКП(б), где группе советских писателей разъясняли сущность неожиданного, и, казалось бы, противоестественного (хотя, почему?) пакта между коричневой Германией и красным СССР. «Это брак по расчету» — втолковывали недоумевающим поэтам и прозаикам.

Предсказание мудрой Ахматовой сбылось удивительно быстро. От брака Сталина с Гитлером родилось безумно-кровавое дитя — антисемитизм. Едва-едва успела отгрохотать Великая Отечественная война, как арестовали и уничтожили Еврейский антифашистский комитет, убили из-за угла великого еврейского артиста Михоэлса, и дальше — пошло-поехало. «Безродные космополиты», «врачи-отравители», «сионисты»…

Мне впервые довелось столкнуться с антисемитизмом во втором классе начальной школы. Единственный еврей среди армян и русских (дело происходило в тбилисской школе), я часто вступал в драку с обидчиками, встречавшими и провожавшими меня песенкой о старушке-еврейке, не желающей, платить милиционеру штраф:

Все исполнялось с приплясыванием, одесским прононсом, лихим ударением на «Абраме». О, наивный, хотя жестокий антисемитизм снизу! В 1971 году, т.е, год спустя после публикации обо мне фельетона, жена и я оказались без работы. Пришло лето. Хотелось выбраться из жаркой, душной Москвы. Но на какие деньги? По счастью, мой приятель кинооператор предложил вместе с ним и съемочной группой поехать на Волгу.

В деревню Густомесово прибыли на студийном автобусе ночью, кое-как разобрались по избам. Самая удобная досталась, конечно, руководителям, и ежевечерне компанией в пять-шесть человек мы сходились в их уютной горнице, где посвистывал самовар и старуха хозяйка встречала гостей вареньями да печеньями. Ей было за шестьдесят. Властная, но приветливая, в неизменном черном платке, она неторопливо передвигалась по дому, пила с нами чай, прислушивалась к беседам и время от времени, как правило, интересно, вступала в них. У меня сложились с ней добрые отношения. Однако на пятый день подходит ко мне мой оператор. Он очень смущен.