Александр Глезер - Человек с двойным дном

В те же дни трагикомическая история приключилась в коммунальной квартире на Фрунзенской набережной, где жила моя тетя, перенесшая расстрел мужа и лагеря — с дочерью и вторым мужем, архитектором, азербайджанцем, человеком глубоко культурным, но по-кавказски вспыльчивым. С ними соседствовала шумная супружеская пара: он водитель самосвала, она — толстая краснощекая домохозяйка. Едва моя двоюродная сестра или тетя появлялись на кухне, как поднимался визг:

— Опять вы, евреи, две конфорки заняли! Убирайте ваши кастрюли, жиды! Кончилось ваше время!

Как-то я заглянул в гости к родственникам. Мы сидели и мирно беседовали. Наташа вышла на кухню поставить чай. Вдруг оттуда донесся пронзительный крик. Выбегаем и видим злобно ощерившуюся подвыпившую соседку, сжимающую в могучей руке мясорубку. Ею она и ударила сестру по лицу. У той из разбитого носа текла кровь.

— Хулиганка! — чуть не с кулаками бросился на бабищу дядя.

— Жид! Жид! — вопила та.

Вскоре появился участковый милиционер.

— Что случилось, граждане!?

— Да вот, жиды расшумелись!

— Вы слышите?! — еле сдерживая негодование, проскрежетал дядя. — Она оскорбляет национальное достоинство! Вы обязаны привлечь ее к ответственности в соответствии с законом!

— Жид! — снова вскрикнула соседка, а милиционер хладнокровно попросил дядю предъявить паспорт.

— Для чего? Вы же видите, что она вытворяет?!

— Предъявите паспорт, гражданин! — сухо возразил представитель власти. Заглянув в него, милиционер с удивлением воскликнул: — Вы же азербайджанец!

— Да какое это имеет значение?

— Азербайджанец?! — изумилась соседка. — Так чего же он волнуется?

— А вы зачем оскорбляете человека, не разобравшись? — повернулся к ней участковый.

Тем дело и кончилось.

Но не будем придираться к примитивному антисемитизму и даже к насаждаемому сверху в послевоенные годы. Спишем его на злосчастный культ личности. Однако промелькнуло метеором маленковское время, прогромыхало хрущевское, наступило серое, бесцветное, коллективное, с незаметным переходом в брежневское, а еврейский вопрос разрастался и разрастался, как раковая опухоль.

написал когда-то знаменитый пародист Архангельский. То же можно сказать и о еврейской проблеме в СССР. «У, жиды!» — шумят обыватели. «Ату их, ату!» — кричат руководители.

Пытаясь доказать, что евреи равноправны, советские боссы на упреки сующих повсюду свой нос иностранцев, восклицают:

— А Ойстрах? А Ботвинник? А Гилельс? А…?

Рассказывают даже то ли как анекдот, то ли как действительную историю, следующее. Когда Хрущев приехал в Англию, его спросили насчет антисемитизма в СССР. Эмоциональный премьер возразил:

— У нас в оркестре Большого театра восемнадцать евреев! А у вас сколько?

— А мы не считаем, — ответили англичане.

Но стоит ли говорить о нескольких сотнях евреев, которые не столь остро, как остальные, испытывают на своей шкуре государственный антисемитизм? Ведь и Гитлер изгонял или уничтожал не всех евреев. Попадались и такие, у которых в паспорте стояла отметка «Ценный юде». Подобными ценными, или полезными, евреями — является та незначительная часть иудеев, на коих любят ссылаться советские бонзы, толкуя о равноправии наций в СССР. Принадлежность к еврейству лежит на человеке, как позорное несмываемое пятно. При поступлении в институт или на службу еврей, внутренне содрогаясь, заполняет обязательную анкету, где пятый пункт вопрошает о национальности. Заполняющий заранее ждет неотвратимого — провалят не пропустят, придумают любую отговорку, чтобы не принять.

По окончании уфимской школы мой однокашник Московии послал документы на физико-математический факультет Московского университета. Так как он был золотым медалистом, то вступительные экзамены не сдавал, но проходил так называемое «собеседование», проверку знаний в непринужденном разговоре с профессором. Последний, стремясь завалить нежелательного абитуриента, забросал его вопросами. Но Московии отменно знал физику и математику. Придраться было не к чему. Тогда находчивый преподаватель подкинул неожиданный вопрос:

— В каком году родился Каганович? — спросил так обыденно, словно речь шла об известном ученом, а не члене сталинского Политбюро. Московии даты не знал и, несмотря на выдающиеся способности, в университет не попал.

Так было в 1952 году. Так продолжалось и через двадцать лет. Только появился некий нюанс. Прежде начальники не пускались в объяснение причин отказа, зная, что запрещено превышать положенную норму приема «нерусского элемента» — и баста! Теперь те же руководители в кругу друзей и знакомых рассуждают:

— Я его, стервеца, пущу, а он подаст через полгодика заявление с просьбой о выезде на «историческую родину, в государство Израиль». И замарает весь наш коллектив. А отвечать мне! Ты кого принимал? Ты куда смотрел?

Окаянный пятый пункт неотступно преследовал меня и после института. Попав по распределению в Уфу и проработав почти год сначала на заводе, а потом в нефтяном техникуме, я как-то встретился с приехавшим в командировку Сашей Буниным. Он был старше меня, успел окончить аспирантуру. Нас сближала общая любовь к шахматам, Бунин предложил мне перебраться в столицу:

— У тебя же сохранилась московская прописка, а я не только кандидат наук, но и секретарь парторганизации научно-исследовательского института. Устроишься хорошо, не сомневайся.

Я колебался недолго. Угнетала медленная духовно-тусклая провинциальная жизнь. Кроме того, меня невзлюбили уфимские карательные органы. Так что получив от Бучина еще и дополнительную телеграмму — «Все в порядке, выезжай», я в сентябре 1958 года возвратился в Москву. Сразу же направился к Бучину. Он знакомит меня с заведующим лабораторией, объясняет, чем придется заниматься.

— Пока отдыхай, — говорит, — а за неделю твои бумаги оформят, приступишь к работе.

Через неделю звоню, слышу какое-то невразумительное бормотание и просьбу перезвонить завтра. Дней примерно пять или шесть я названивал; потом — приехал в институт. Навстречу смущенный Бучин. Отводит глаза, отмалчивается. Спрашиваю прямо:

— В чем загвоздка?

— Отдел кадров не пропускает.

— Как же ты давал телеграмму, не проконсультировавшись в отделе кадров?

— Да говорил я с ними! — Он заводит меня к себе в партком и шепотом разъясняет: — Понимаешь, я им не называл твоей фамилии. А теперь увидели документы и ни в какую! Ссылаются на то, что у нас в институте собралось слишком много людей одной национальности.

— Черт подери, Саша! — вспыхиваю я. — А русских у вас набралось мало?