Александр Глезер - Человек с двойным дном

Пегги и Дэвид огорчались, что погода подпортила путешествие, но ни о чем не жалели. Так далеко от Москвы, хоть в относительную глубинку России, не предназначенную для глаз иностранных туристов, забираться им дотоле не приходилось. Многое из подмеченного в пути было в новинку, и сама обыденная, не приукрашенная, бедная наша действительность вызывала у них неподдельный интерес. После визита Наллов заметно переменился дядя Жора. Теперь, вместо того, чтобы просиживать вечерами у телевизора или глотать водку, он присоединялся к нам с Юрой и внимательно слушал наши дискуссии, передачи «Голоса Америки» и Би-Би-Си. Мы не придали этому значения, даже порадовались: заинтересовался человек — пускай просвещается. Жарких загорелся писать его портрет и добился такого, что мы только ахнули. Старик как старик, с одутловатым от пьянства лицом и набрякшими веками. Но руки, руки! Нет, не потемневшими, заскорузлыми от тяжкого труда получились они на портрете потомственного крестьянина Калужской губернии. Словно обтянутые скользкими резиновыми перчатками, серые и бездушные, держали эти руки на коленях и выдавали недоброе сердце их обладателя.

Автор боялся, что обидел дядю Жору, недоумевал, отчего так написалось, и в то же время признавался:

— По-иному не мог!

То-то и оно! Двигало им провидческое чувство, разглядевшее за балагурством записного остряка, отставного вояки, что-то неискреннее, подлое, открывшееся буквально за час до нашего отъезда в Москву.

Помню, Жарких сбегал за пол-литровкой. Нужно же распить на прощанье! Дядя Жора полез с ним целоваться, а я отправился укладываться, и чем все кончилось, не слыхал.

И лишь когда электричка оторвалась от серпуховской платформы, Юра ко мне придвинулся и негромко произнес:

— Слушай, старик…

Но пожалуй, полнее тарусское прощание запечатлено в дневнике моей жены:

«С трудом найдя машину до Серпухова, спешу к дому. Навстречу взволнованные Жарких. Ирочка тревожно озирается:

— Ой, Майка, что случилось! Только не передавай Саше. Еще вспылит и даст по морде дяде Жоре.

— Почему?!

— Понимаешь, какая чертовщина, — перебивает ее Юра — Дядя Жора… раскололся. Сидели, выпивали… Все вроде нормально. Вдруг, смотрю он ни с того, ни с сего занервничал, забеспокоился, да как стукнет кулаком по столу! «Не могу я это в себе держать! Кому другому ни за что бы не открылся! А тебя полюбил. Душевный ты парень!»

Ирочка хохотнула:

— Как не полюбить? Каждый вечер бутылочку старику покупали.

— Ну так что?

— А то, — глухо закончил Юра, — что Фомин аккуратно с доносами на нас в гебушку ходил.

Так вот и отбытие из Тарусы прошло для маленькой нашей компании под сенью мрачных гебистских крыл.

Еще в конце 1969 года, когда стало ясно, что все пути для организации выставок в помещениях надолго перекрыты, Оскар Рабин предложил устроить экспозицию на открытом воздухе — в парке, на улице, на набережной.

— В Париже или Лондоне это обычная вещь, — говорил он. — Почему бы и нам не попробовать?

В общем никто из художников Оскара тогда не поддержал. Володечка Немухин будто бы за всех и ответил:

— Пишу я картины, как хочу, продаю, кому хочу, не трогают меня, спасибо и на том.

Но осенью 1974 года ситуация стала совсем иной. Зимне-весенняя кампания карательных органов раскрыла сокровенное их намерение расправиться с нонконформистами и выкорчевать неофициальное искусство. Художники должны были как-то защищаться, и многие из них теперь высказались за оскаровскую идею.

Правда, большинство «старой гвардии» — те, кто выбрал дорогу свободного творчества в памятном 1956 году, — ссылаясь на разные причины, вновь отвергли вариант непривычной, дикой для России, экспозиции на улице. Коля Вечтомов твердил, что его картины требуют музейной, а не площадной атмосферы. Отари Кандауров ссылался на дождливую погоду, Дима Плавинский говорил, что плохо себя чувствует, и лишь Илья Кабаков сформулировал, не лицемеря:

— Твоя затея, Оскар, — для двуногих, а я на четырех лапах хожу.

10 марта 1974 года. Коллекционеры Г. Костаки и А. Глезер, художники: В. Янкилевский, В. Кропивницкая, П. Беленок, В. Немухин, А. Махов, Борух, Н. Вечтомов, И. Кабаков, Э. Штейнберг, О. Кандауров, А. Васильев, Д. Плавинский, Л. Мастеркова, Е. Рухин и О. Рабин в день рождения А. Глезера — у его квартиры на Преображенке.

Однако появившиеся в последнее пятилетие молодые живописцы Юра Жарких, Женя Рухин, Эдик Зеленин, Вадим Комар, Алик Меламид, Надя Эльская и Саша Рабин — решительно стояли за открытое выступление, тем более, что оно позволяло им впервые выставиться на родине. Да и среди ветеранов нашлось у Оскара немало сторонников — Мастеркова, Немухин, Ситников.

2 сентября художники направили в Моссовет письмо, в котором сообщили, что намерены в воскресенье, 15 сентября, устроить просмотр картин на одном из городских пустырей. Реакция по обыкновению медлительного бюрократического аппарата была настолько стремительной, что уже 5 сентября подписавших письмо приглашают в Моссовет. Пошли Оскар, Юра Жарких, Надя Эльская и Сашка — сын Оскара. Встретившие их чиновники, во главе с заведующим одним из бесчисленных отделов К. А. Сухиничем безликим, неопределенного возраста мужчиной, — тщетно искали хоть какую-нибудь инструкцию или постановление, на основании которых можно было бы сорвать наш план. Но нигде не был предусмотрен вариант с выставкой на улице. Впрочем, речь шла даже не о выставке (тут еще с грехом пополам можно было сослаться на то, что все экспозиции утверждает МОСХ), а о просмотре картин на открытом воздухе. В письме мы старались отшлифовать каждое слово, но Сухинич и его коллеги все-таки отыскали зацепку, и один из них пошел на Рабина в наступление.

— Почему вы хотите показывать картины на пустыре?

— А почему не на пустыре?

— Почему же именно на пустыре?

— А почему не на пустыре? — однообразно повторял Оскар. Так и продолжался этот диалог, пока Сухинич не вмешался и, беспомощно пожав плечами, сказал:

— Вы хоть показали бы работы в МОСХе.

— А мы не против, — неожиданно согласился Рабин.

Хоть толику ответственности Сухинич мог теперь переложить на Союз художников: «Соберутся солидные люди, известные мастера. Посмотрят. Поговорите. А потом снова заглянете к нам».

Договорились нести картины в МОСХ 10 сентября, а восьмого Рабину приносят повестку из милиции на тринадцатое. Первая мысль — шантаж. Или: продержат без объяснений трое суток и сорвут все дело.