Александр Глезер - Человек с двойным дном

Мы мчались по Садовому в потоке ревущих автомобилей. Мой собеседник, чуть ссутулившись, молчал. Я спросил:

— Вас в пятьдесят шестом реабилитировали?

— Да. Партийный билет хотели вернуть. В институт звали работать. Чтобы, значит, снова лекции читать. Но я себе сказал — баста! Лучше уж буду баранку крутить. Без партбилета, без партсобраний. Без партнадзора. И чище работа. И совесть чище.

Машина обогнула площадь Восстания, свернула на улицу Герцена и остановилась у Дома литераторов. Он усмехнулся:

— Ну, что там будет с вашими собратьями Синявским и Даниэлем, как думаете?

— Да вы же газеты читаете, понимаете, к чему дело клонится. Догадаться не трудно.

Жигалов рассердился:

— Догадываюсь, конечно! Соображение пока не растерял. По справедливости надо бы напечатать их произведения, чтобы народ сам разобрался, советские они или антисоветские. А то поливают дерьмом, а за что — никто не поймет. — Он пристально посмотрел на меня и добавил, — как при хозяине работают — шито-крыто ворочают. Народу — ему что? Ему плевать! Был бы водки стакан да хлеба кусок. А вот ваш брат — писатели почему молчат? Вас же, писателей, много! Хотя… — он махнул рукой, — чекистов да цекистов еще больше! Ну, пока!

И подхватив очередного пассажира, окололитературную девицу, нетерпеливо дергавшую дверцу, покатил по Герцена дальше, в сторону Никитских ворот.

А я перешагнул порог ЦДЛ, и массивная отделанная толстым стеклом и темным металлом дверь медленно закрылась за мною.

Полуденное солнце Самарканда палило немилосердно. Раскаленные стены мечетей и горячая, словно печь, земля обдавали жаром, и сверкали ненавистью глаза местных жителей, исподлобья глядевших на красноармейцев, кровью и жестокостью отнимавших неизвестно за что и для чего у узбеков свободу.

Отряд красного командира Капранова через неделю должен был двинуться дальше покорять Туркестан, который по какой-то невероятной глупости не желал становиться советским, а хотел остаться сам собой — с ханами, гаремами, дикой и вольной жизнью. Но подводили Капранова трубы. Музыкальные инструменты вышли из строя, и невозможным оказалось трубить сбор и вообще звать вперед к полной победе пролетариата. В Самарканде много было солнца и мух, но трубы отсутствовали. Поэтому Капранов вызвал своих музыкантов и приказал им отправиться в Ташкент добыть злополучные трубы и поспешить обратно, чтобы ровно через семь дней устремиться под музыку в незнакомую неразумную даль.

Приказ есть приказ. Музыканты быстро собрались в дорогу, за двое суток добрались до Ташкента, еще день потратили на поиски инструментов и, довольные исполненным поручением, отправились на вокзал. Однако их ждало разочарование: что-то случилось, что именно — знать им не полагалось, но поездов из Ташкента в Самарканд в ближайшие дни не предвиделось. Миша и Костя отправились к начальнику и долго объясняли ему важность поставленной перед ними задачи и абсолютную необходимость срочно ехать в Самарканд, откуда отряд без труб никуда не двинется, и дело революции пострадает. Начальник внимательно слушал, морщил желтый, как спелая тыква, лоб, и наконец тихо сказал:

— Есть один поезд. Особый. Может быть, удастся пристроить вас к нему. Только потом не жалуйтесь.

— Нет, что вы, что вы! — замахали руками Миша и Костя. — Какие жалобы!? Мы готовы в товарняке с лошадьми и даже с тиграми. При нас оружие.

— Ладно, — согласился начальник. — Пойду поговорю. А вы подождите здесь.

Вскоре он вернулся.

— Пошли. — Они двинулись за ним по путям. Смеркалось. Но когда подошли к товарняку, в котором предстояло путешествовать, Миша и даже близорукий Костя заметили, что у каждого вагона стоит вооруженный красноармеец.

— И правда, удивительный поезд, — пробормотал Миша, будущий советский композитор, автор веселых маршей и песен.

— Выбирать не приходится, — вздохнул Костя.

— Если едете, товарищи, — нахмурился начальник, — то садитесь. Сейчас отправку даем.

— Спасибо! — дружно ответили музыканты и полезли в вагон.

Странное зрелище предстало перед ними: на многочисленных нарах лежали и сидели люди с фанатично-поблескивающими жесткими истерическими глазами, изможденными лицами и наголо остриженными головами… Между тем двери с грохотом затворились. Миша и Костя невольно ощупали карманы — револьверы были на месте. Окружив себя трубами, они улеглись на пол посреди вагона и под равномерно-неторопливый стук колес быстро заснули.

Ночью Миша проснулся от ощущения, что на него кто-то пристально смотрит. Присел — и увидел в метре от себя человека, спустившегося с нар и явно обуреваемого жаждой убить. Миша закричал и ударил его ногой в живот. Очнувшийся Костя, не разобравшись в чем дело, на всякий случай выстрелил в потолок. В вагон ворвался часовой и, прогнав человека, жаждущего убивать, на нары, ушел. И тут-то началось самое страшное. Всю ночь напролет, разбившись на тройки, люди с фанатичными глазами и изможденными лицами судили музыкантов. За контрреволюционный саботаж. За службу в Белой армии. За шпионаж. И еще за что-то. Одна тройка за другой единогласно приговаривали их к расстрелу. Миша и Костя сидели, держа револьверы наготове, ничего не соображая, собираясь дорого продать свою жизнь. За ночь оба поседели.

Эту историю мне рассказал в 1973 году сын Миши, ученый, которого я не могу назвать, ибо он живет в Москве. Он же поведал мне, кто были эти фантастические судьи. Оказалось, сошедшие с ума чекисты, которых везли в специальные сумасшедшие дома и для которых нежданные спутники явились последним и до чего ж вожделенным подарком судьбы.

Истории, безотрадные, как наше настроение в тогдашнее дождливое, возможно прощальное, лето.

Но жизнь скрашивалась присутствием Жарких, поселившихся в одном с нами доме. Ирочка в редкие солнечные дни уволакивала нас в лес, заставляла до колик в животе хохотать над анекдотами и умопомрачительными в зощенковском духе житейскими былями и небылицами. Юра же, приспособив под мастерскую бывшее жилище хозяйского сына, низкое одноэтажное строение с трехметровой захламленной прихожей и пятнадцатиметровой комнатой, как приклеенный торчал у мольберта. Даже в погожее утро его трудно было выманить на улицу. В импровизированном ателье пары ядовитой нитрокраски смешивались с сигаретным дымом. Пробыть там свыше пяти минут никто, кроме Юры, не мог: слезились глаза, одолевал кашель, мучило головокружение.

И сам Жарких после отчаянной, без продыха, трудовой недели бежал в местную парилку и специально просил кочегаров наддать жару, чтобы выпарить из себя отраву. Потом он день-два отдыхал. Мы сражались в карты, домино и пинг-понг, гуляли вдоль Оки и Таруски. И снова он прилипал к мольберту.