Александр Глезер - Человек с двойным дном

В середине июня художники отправлялись кто в деревню, кто бродить по стране. В нынешнем году летние традиции не изменились, но настроение у всех было невеселым.

Государство бросило им перчатку, вызвало на дуэль. Все понимали, что надо принять какое-то решение, но никто накануне лета не знал, какое: прикинуться, будто ничего не происходит или контратаковать. Всем хотелось хоть немного отдохнуть, отдышаться, а уже потом, осенью, определить линию поведения. С тем и разъезжались.

Для нашей семьи это лето вполне могло оказаться последним в России. Ненавистная служба у генерала Ильина встала Майе поперек горла, и в июле она подала заявление об уходе. Мои редкие гонорары — пересыхающие в жару ручейки. Но основное, толкающее к отъезду, заключалось не в материальных трудностях. Все настойчивее Рабин, Немухин и Жарких уговаривали меня уехать и помогать им выставками на Западе. Да я и сам видел, что выбранная мною форма борьбы за свободу творчества и свободу вообще в сложившихся условиях почти себя исчерпала. Срок полученного из Израиля вызова истекал в октябре. Готовый поначалу подать документы в ОВИР осенью, я после зимне-весеннего наступления властей на художников снова заколебался. Если обстановка не изменится, имею ли я право на эмиграцию? Не будет ли это дезертирством?

Но до октября далеко, а сейчас, как и все последние годы, мы едем в Тарусу. В этом году мы вновь снимаем две комнаты у Фоминых. У порога нас встречает хозяйка, бледная изможденная женщина, в свои пятьдесят выглядит на все семьдесят. Мы к ней:

— Что это, Надежда Петровна, за безобразие такое! Больница опять недостроена, паром на приколе, по тарусской дороге, которую уже двадцать лет сооружают, еле до вас доехали.

Она досадует:

— Какая еще дорога! До нее ли? Со снабжением совсем плохо. То яйца, то масло, то колбаса враз пропадают. Про мясо и не говорю. Все продукты Москва забирает. А что позабудет, Калуга зацапает, словно здесь и не люди живут!

Тяжело отдуваясь, опираясь на палку, тащится и хозяин дядя Жора, бывший командир-пограничник, за пьянство до срока уволенный в отставку. Но пенсию ему, как и всем бывшим офицерам, платят порядочную, 120 рублей в месяц. Его брат, который всю жизнь гнул спину на колхозном поле, получает лишь 30.

В предвкушении выпивки он подгоняет садиться за стол. Хлопнув рюмочку, по обыкновению жалуется:

— Укатали сивку крутые горки! Ишь как раздуло! — он хлопает себя по выпирающему животу. — Бендеровская память, проклятая сила!

— Почему бендеровская?

Его серо-свинцовые в кровавых прожилках глаза оживают, и дядя Жора уже в который раз рассказывает про армию «когда только и жил».

— А теперь, — показывает рукой в сторону кладбища, — скорей бы туда! — Он заходится в кашле и с трудом, хрипя, продолжает. — В сорок пятом с Дальнего Востока перебросили нашу дивизию в Западную Украину на уничтожение бендеровских банд (то есть отрядов украинских националистов, отстаивающих независимость своей земли). Мне тогда благодарность объявили за активное несение службы… Мои ребята не щадили бандитов! Скажу я вам, хуже зверей, чем эти бендеровцы, не видал. Стариков, детей, женщин резали без разбору… — Дядя Жора вытирает мокрый лоб. — Только и я спуску не давал! За каждого невинно убитого взыскивал вдвое. И попов ихних туда же! Главными покрывальщиками бандитов они были! И кулаки, конечно. Ну, один из шайки меня подстерег. Хватанул ножом прямо в брюхо! Думали, тут мне конец. А я вот живучий оказался. Правда, кишки с той поры завернуло, раздувает меня… Астма замучила, проклятая сила!

Что делать в захолустном городишке, где все развлечения — лес да пляж, если чуть не ежедневно с утра до вечера льют дожди, а в магазинах либо пустые полки, либо длиннющие очереди за «выброшенными» продуктами. Майя, кляня все на свете, умудрялась нас более или менее сносно кормить, мы с Алешкой усиленно штудировали английский, и еще я работал: впервые летом не переводил книгу какого-нибудь восточного поэта, а писал свое — документальные рассказы, входящие в задуманную еще в 1972 году книгу воспоминаний. Два из них и родилось в Тарусе. Оба основаны на том, что мне поведали участники или очевидцы событий. Первый:

Ему было на вид лет под пятьдесят — седая голова, умное интеллигентное лицо. Обхватившие баранку пальцы — крепкие, но тонкие. Ну прямо не таксист, а профессор.

— Вам бы не машину водить, а… лекции читать, — не удержался я.

Он круто, всем корпусом повернулся ко мне:

— Что?! — Такси тормознуло. Водитель резко бросил:

— Хватит! Начитался!

И хотя я, почувствовав какую-то неловкость, вопросов не задавал, его словно прорвало:

— Три месяца лекции читал в Автодорожном!.. Погодите, когда ж это… а, в сорок девятом. Зато потом семь лет вкалывал в лагерях. Спросите за что? А ни за что! Один недоумок-студент поинтересовался, какая машина лучше, ГАЗ-51 или студебеккер, а другой подонок поторопился, донес, что де преподаватель Жигалов — космополит, низкопоклонничает перед Западом, учит, что якобы американская техника мощнее и надежнее нашей, отечественной… И загребли Жигалова за милую душу! — таксист откинулся на спинку сиденья, зло скривился:

— Следователь, — сопляк, — меня донимал. — «Вы же коммунист, фронтовик, как не понимаете своей вины? Превозносите какие-то студебеккеры! Где же ваше чувство патриотизма?»

А я и там, в кабинете, и потом, на лесоповале, все вспоминал, как ихний брат чекисты — «патриоты» в сорок втором с немцами сражались. Тогда специальные заградительные отряды своих же бойцов уничтожали — косили по отступающим из пулеметов почем зря!

Меня словно ударило:

— Как это своих уничтожали? Я об этом не…

Он спокойно прервал:

— А вы о многом «не». И слава Богу! Вы какого года рождения? Тридцать четвертого, говорите? А зовут вас, простите… Меня — Виктором Ивановичем. Так вот, Александр Давыдович, вашему поколению повезло — не довелось пережить этого… Зато теперь начинаете прозревать… Значит, шуровали эти «патриоты» в свое удовольствие, а потом положение на фронте стало катастрофическим. И командование решило кинуть на подмогу дивизию чекистов. Отвели их на передовую, поставили во главе старого боевого генерала, укрепили группой офицеров, в числе которых оказался и я. После первого же дня начали чекисты дезертировать. То один, то двое… И ловили их, и судили. И даже расстреливали. Ничего не помогало! — Водитель перегнулся и сплюнул в приспущенное окно. — Привыкли, сволочи, с безоружными, с беззащитными дело иметь! Ворваться ночью впятером в квартиру, перевернуть все вверх дном и обезумевшего от страха человека увести туда, откуда не возвращаются. А здесь не пытать, не убивать, а воевать да умирать «За Родину, за Сталина!» надо! В общем, не понравилось им это. Ударились в бега. Наконец, когда скрылась очередная партия чекистов — а все в крупных чинах были, и коммунисты, конечно, генерал не выдержал: приказал не расстрелять — повесить всех пятерых, да не где-нибудь, а в офицерской столовой. И трое суток не велел снимать. Как ни утыкай глаза в миску, от висельников никуда не упрячешь. С той поры и прекратилось дезертирства. Как рукой сняло. — Танкист хитро сощурился, — вот что значит наглядное пособие!