Александр Глезер - Человек с двойным дном

— Оскар Яковлевич? С вами говорят из Мавзолея Владимира Ильича Ленина.

— Слушаю.

— Не хотите ли переспать с Лениным?

На какую-то секунду я растерялся, а потом во всю мочь заорал:

— Хочу!!!

Но звонками они, естественно, не ограничились. Вскоре к Рабину, будто невзначай, забрел участковый Лосев и строго заметил:

— Не слишком ли много народу у вас бывает?

Вышедший из себя Оскар, что с ним редко случалось, выгнал его вон.

Напротив подъезда взяла в привычку нахально расхаживать приземистая мужеподобная баба и фотографировать входящих и выходящих из квартиры. Повадился навещать Оскара некий безработный актер-декламатор Дмитриев, которого мы и многие иностранцы подозревали в сотрудничестве с КГБ. Обычно он притаскивал водку и вино, зная, что в этот период Оскар не прочь выпить, и вел с ним затяжные, пьяные, изматывающие беседы. Один особенно тягостный вечер врезался в память. В комнате нас пятеро. Кроме Рабина, Дмитриева и меня — Коля Вечтомов и молоденькая девушка Лена, в последние месяцы зачастившая к Оскару, ставшая чуть ли не другом дома. Время тянется медленно. Водка пьется и пьется. Говорю Коле:

— Надо что-то сделать. Декламатор замучает Оскара!

Верный себе Коля мямлил:

— А что тут придумаешь? Не вытащишь же его силой? Здоровый он и совершенно пьяный…

Выхожу, ловлю такси. Вдвоем заталкиваем в него упирающегося Дмитриева. Прежде чем уехать, подхожу к Лене:

— Видите, в каком состоянии Оскар? Мы скоро вернемся, а вы отвлеките его какими-нибудь несерьезными разговорами.

Она доверительно улыбается:

— Хорошо.

Возвращаюсь к Оскару. Там передо мной такая картинка: пьяный угрюмый Рабин, низко опустив голову, сидит на стуле, на диване в истерике бьется всегда сдержанная и спокойная Леночка. Ничего себе, нянечку я с Оскаром оставил! Пытаюсь разобраться, что же произошло. И выясняется — Леночка-то не просто Леночка. Подослало Леночку к Рабину КГБ, но, по ее словам, влюбилась она в Оскара и сейчас открылась ему во всем. И кто разберет, от искренности чувств состоялось ее признание, или по приказу гебистов, которые наверняка были осведомлены о состоянии Оскара и надеялись окончательно его доконать.

Еще один стукач обнаружился после моего дня рождения. Вероятно, каратели проклинали Преображенку. Что за паскудный район! 16 февраля в доме Рабина. 10 марта празднует сорокалетие Глезер. А нам до ночи следить за дипломатами и диссидентами, мерзнуть и мокнуть. Свое недовольство они выразили без промедления. На другой вечер сосед с пятого этажа зазывает меня в гости:

— Извини, вчера не смог поздравить. Давай сегодня выпьем за твое здоровье.

Интеллигентный, моложавый, очень к себе располагающий, белобрысый, словно мальчишка, он занимает ответственный пост заведующего кафедрой экономики Института по усовершенствованию руководящих кадров. И тем не менее, несмотря на должность, Игорь, единственный человек в подъезде, который не трясется, когда я звоню от него иностранцам. Засиделись мы допоздна. Опорожнили достаточно рюмок. Он разглагольствовал о советской экономике, которая развалена, чудом держится (а чудо-то — американские денежки), о карьеризме, мол, все стараются завоевать высокое положение — оно в нашей стране гораздо важнее денег. И будто между прочим:

— Чего тебе, Саша, спокойно не живется? Плохо ведь кончишь. Посадят. Не смейся, не смейся! Предположим, лагеря ты не боишься. А психбольницы?

— То же самое, Игорек.

Он, чуть пригнувшись и глядя на меня снизу вверх:

— А если тебя выгонят за границу? Вы с Майей для Запада люди без профессии.

Я опрокидываю еще рюмку.

— Где наша не пропадала!

— А представь, что заставят уехать Оскара…

Хмель слетает с меня:

— Зачем ты все это говоришь?

Он бесстрастно:

— Поручили.

И ты, Брут!.. Встаю, и не прощаясь, закрываю за собой дверь. На память приходит, как все чаще и чаще ты стал заходить к нам «поболтать, чайку попить», и всегда твой «чаек» совпадал с приездом иностранцев, как вечерами, когда от меня уезжали друзья, за одним из окон пятого этажа шевелилась белая занавеска.

Не знаю, ценные ли сведения поставляют КГБ мелкие агенты типа Иванова, Леночки, Игоря и им подобных. Но кроме информации для шефов стукачи выполняют и иные функции: распространяют инспирируемые первыми, внешне правдоподобные и поэтому вводящие в заблуждение слухи; предлагают осуществить вроде бы реальные и необходимые, а в сущности провокационные планы; щедро сеют в диссидентских кругах недоверие друг к другу. За примерами ходить недалеко. О том же Рабине с помощью завербованных Ивановых, петровых и Сидоровых долгое время распространялась версия: он связан с КГБ, безусловно связан. Выставляется на Западе, продает картины иностранцам и хоть бы что! Гебист он!

Но, предположим, мелкий стукач раскрыт. Праздник?! Ликование?! Вроде бы так. Разоблаченный враг не страшен. Увы! Все не столь просто. Вы только представьте себе настроение художников-нонконформистов, да и любых других групп диссидентов, когда в их среде открывается один агент, второй агент, третий агент… Кому же верить, если давнишний приятель — стукач, многолетний участник движения неофициальных художников — завербован, молоденькая, кажется влюбленная в тебя девушка — провокатор!.. И расползаются, как ядовитые газы, недоверие, подозрительность, и распространяется паника — КГБ все знает, КГБ все видит!

Так порою и раскрытие третьесортных стукачей идет на пользу карательным органам. Лишь стойкий, ничего не страшащийся, умеющий все обстоятельно и хладнокровно, словно умелый полководец, взвесить человек способен реально смотреть на вещи, и, учитывая действительные опасности, отбросить прочь шелуху пустых словес и слухов. И, главное, понять, что стукачи — неизбежные спутники советской жизни, что разоблачишь одних — подошлют других. И поэтому нужно, не ударяясь в панику, игнорировать присутствие засланных агентов тайной полиции, тем более, что художникам и скрывать-то особенно нечего. А если возникает настоятельная нужда в тайных ходах и действиях, то можно ограничить круг посвященных двумя-тремя исполнителями, которым веришь, как самому себе. При сплошной же навязчивой шпиономании ничего и не совершишь — будешь сидеть и предаваться сомнениям.

Но, прерывая отнюдь не лирическое отступление, возвращаюсь в весеннюю Москву 1974 года. В конце марта Оскар к счастью выбрался в деревню и, как бывало, неторопливая, размеренная сельская жизнь, благотворная тишина и постепенно налаживающаяся работа вернули ему душевное равновесие, столь необходимое в складывавшейся сложной ситуации.

К тому времени стало совершенно ясно, что гебисты окончательно, как им тогда казалось, разделавшись с Самиздатом, и, основное, с «Хроникой текущих событий», и, расправившись, — кого вынудив эмигрировать, кого запрятав в лагеря и психушки, с большей частью Демократического движения, замыслили добить и непокорных модернистов. До сих пор им не давали выставляться на Родине. Теперь надумали лишить возможности и творить. В первых числах апреля приехала к нам перепуганная жена Юры Жарких. Всегда веселую, никогда не унывающую Ирочку, трудно было узнать.