Александр Глезер - Человек с двойным дном

Майя в отчаянии:

— Ты сумасшедший! Только-только что-то налаживается, и сам все ломаешь. Если вновь откроешь музей, они не простят.

Я и не намерен просить о прощении. Пойми, другого способа, чтобы бесповоротно послать их подальше, не существует.

— Но ты же всегда опасался за коллекцию!

Она права. Себе же противоречу. Но как ей втолковать, что внезапно понял неизбежность кардинального столкновения с этими выродками. Они от своего не отступятся до последнего. А так или иначе расплевываться с ними нужно. Либо открыть музей, либо сделать достоянием западных корреспондентов все, что они мне предлагали. Бесспорно — музей штука не такая страшная. Но Майя упорствует. Вынужден рассказать о попытке самоубийства. В ужасе отшатывается:

— Поступай, как знаешь…

И с конца апреля, после трехлетнего почти перерыва, в нашем доме снова ежедневно люди: москвичи, киевляне, ленинградцы, иностранные дипломаты, журналисты, туристы — все стремящиеся посмотреть русское неофициальное искусство. А Лубянка голоса не подает, ее будто и не существует. Видно, и в голове не держали, что пойду на такое. Наверняка скинули со счетов как возможного агента. Размышляют о расплате.

Не мешало бы на тот случай, если прижмут до упора, иметь наготове документы, необходимые для ОВИРа. Что мне удастся вывезти тем или иным образом большинство картин, не сомневался и тайно от Майи просил друзей организовать для нас из Израиля, якобы, от родственников, вызов.

Заказывая его, я учитывал, что могут не пропустить (три первых и пропали, лишь на четвертый раз дошло), что меня могут в отместку за все не выпустить (откуда было знать, что еще уговаривать будут убраться восвояси), что Майе пойти на отъезд нелегко. Правда, в ее настроении постепенно происходили перемены. Этому особенно способствовала гнетущая атмосфера в епархии Ильина, пронизанная духом стукачества. На двадцать человек полезного персонала (секретарей, экспедиторов, бухгалтеров, машинисток) — два специальных, ничем, кроме слежки, не занимающихся надзирателя с окладами по двести рублей (прочие получали по сто). Главный — Смирнов, мужчина неопределенного возраста с кукольно-стертым лицом, отставной полковник КГБ. Его помощник, краснорылый любитель «Столичной» Никифоров, по кличке Долдон, тоже гебист на пенсии, капитан. Последний обладал удивительным даром вынюхивать все, что говорилось в ЦДЛ, в здании которого размещается Московское отделение Союза писателей. Несообразительный Смирнов только и умел что с утра до вечера околачиваться возле шахматных столиков, где играли писатели. А они народ тертый, о недозволенном на виду у публики и не заикнутся, У них языки развязывались в закоулочках, по узким коридорчикам, в тесной умывалке перед туалетом. И тут, становясь почти невидимкой, Долдон засекал двусмысленную фразу, неосторожно оброненное слово. И все с величайшей, отраженной в оловянных глазах преданностью, нес к Ильину. Третий, внештатный надсмотрщик — ведующая поездками писателей за границу Фомина, правая рука Виктора Николаевича, дослужившаяся в КГБ до чина майора.

Только от одной этой троицы с души воротило. А тут еще вокруг стукачи подпольщики. Откровенничала Майя с Иной Скарятиной, литературным секретарем секции прозы, черноволосой красивой женщиной. Я не раз предупреждал жену, чтоб придерживала язык, но она горячо отстаивала сослуживицу:

— И вообще она своя! Почти не таясь, называет ЦК, Обком и Горком комсомола фабрикой карьеристов.

— То-то и странно, что не таясь.

— А мало ли о чем ты орешь?

Но однажды Майя пришла домой расстроенной:

— Ина, оказывается, стукачка. Сегодня Дима, которого исключают из Союза писателей, после беседы у Ильина, уходя, кинул друзьям: «Будьте осторожны со Скарятиной! Она стучит».

Догадался по отдельным репликам Виктора Николаевича. Ему почти дословно передавались разговоры в пьяных, потерявших осторожность писательских компаниях за столиками в ресторане ЦДЛ. Недаром так любила в них участвовать черноволосая чаровница.

Майя называла Московскую писательскую организацию рассадником стукачей, порывалась уйти оттуда, но все из-за того же пятого пункта тщетно мыкалась в поисках какой-нибудь подходящей работы.

А тут еще художники, причем самые близкие, в том числе и Оскар, выступают за наш отъезд. Лейтмотив: здесь все глухо. На Западе устроишь музей, устроишь выставки. Ты же понимаешь, как для нас это важно. Но я оставлял вопрос открытым. Какая-то работа есть, живу опять вольно. Пока намертво тиски не зажали, зачем уезжать?

А обстановка день ото дня становилась все невыносимей. Готовился процесс-спектакль Якира и Красина, первый послесталинский суд над политическими, где они облегчая свою участь, признаются в преступлениях, которые не совершали, поставят под удар «Хронику текущих событий», объявят Демократическое движение, то есть оппозицию, борющуюся за осуществление в СССР демократических свобод, — фикцией. Дескать, нет такого, а его программа и тактические установки подброшены в Советский Союз с Запада.

Этот процесс открылся 27 августа. Спустя день в печати разразилась двухнедельная свистопляска. Навалились в основном на Сахарова, по ходу лягали Солженицына. Знак к расправе подала «Правда». На ее страницах члены Академии Наук СССР осуждают недостойное сахаровское поведение.

Вслед за ними в «Известиях» выступают члены Академии медицинских наук:

«Мы, советские ученые-медики, оскорблены поведением академика Сахарова».

Члены Академии педагогических наук:

«Сахаров своими заявлениями роднит себя с реакционерами и поборниками войны».

Члены Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук:

«Сахаров встал на путь клеветника и отщепенца». Кое-кто из ученых, норовя выделиться из коллектива, чтобы сверху отметили их преданность, посылают в газеты самостоятельные гневные послания.

И на судебном процессе Якира-Красина подсудимые вносят свою лепту во всегосударственную травлю. Сообщают, что материалы, изготовленные академиком, использовались ими для антисоветской пропаганды, а Солженицын был чуть ли не главным руководителем и вдохновителем «Хроники текущих событий».

Хотя Лубянке в ту пору чуть ли не космических перегрузок — Сахаров, Солженицын, дело Якира-Красина было вроде не до художников, гебисты нашли время подсуропить и мне. Почувствовал их руку, едва прилетел в Узбекистан. Книга Сайяра в «Советском писателе» только что вышла, теперь ташкентские издательства должны бы проникнуться доверием к столичному поэту. Но не проникаются. Чаем угощают, а с переводами туго. Ссылаются на сокращение планов. А я достоверно знаю, что как раз сейчас ищут переводчиков. Нечто похожее через две недели повторяется и в Тбилиси.