Александр Глезер - Человек с двойным дном

— Для кого?

— Для Секретариата Союза писателей. Передадите мне.

Очень мило. Главные антисемиты — ставленники начальства. Ну, напишу я о них. И что? Снимут их с занимаемых постов или повысят в должности? О, кей, составлю вам доклад. Приведу в нем примеры и не совсем из литературного мира.

Год назад с певцом Аскольдом Бесединым заглянули на телевидение. Принесли несколько песен (прирабатывал я тогда сочинением текстов для композиторов). Одна из них шуточная про усы:

Музыкальному редактору понравилось и литературному — тоже.

Но, говорят, не пройдет, не пропустят на экран.

— Цензура?

— Нет, у нас указания от самого Лапина (то есть шефа телевидения, по слухам — приятеля Брежнева).

Мы с Аскольдом недоумеваем: что за чушь? Редакторы рассказывают, как приехал чешский эстрадный оркестр, записали их концерт, заплатили им будь здоров сколько тысяч рублей, пленку же уничтожили, потому что все музыканты были усатые и бородатые.

Смеемся.

— Почему ваш Лапин настроен против усов и бород?

И в ответ шепотом:

— Считает их неотъемлемой принадлежностью сионистского обличья.

— Простите, как же быть с вождями? Сталин носил усы. Маркс и Ленин — усы и бороды.

Музыкальный редактор обиделся.

— Что вы это нам объясняете? Вы идите к Лапину!

Товарищ Лапин давно прославился своим антисемитизмом. Тщательно очищал редакции от евреев. Но этого ему казалось мало — запретил выступать по телевидению эстрадным певцам еврейского происхождения, исключая Иосифа Кобзона, с особым чувством исполняющего мужественные песни о Великой Отечественной войне, любимца министра обороны маршала Гречко.

Обойтись без выдающихся скрипачей Ойстраха или Когана трудно. Эстрадные же сочинения споют и без евреев. Табу Лапина поставило многих популярных певцов в унизительное и очень трудное положение. Они ощущали себя людьми второго сорта. Они лишались столь действенной рекламы, как телевидение. В итоге часть из них эмигрировала. Чем не материал для Ильина? Пусть борется против дискриминации.

Весь сентябрь и октябрь Виктор Николаевич изучал мои докладные. В начале ноября пригласил меня к себе:

— Жену вашу с января наверняка берем на работу в Союз. Вам же нужно сходить к Регистану. С ним беседовали. И вот еще. Михаил Вячеславович просил вас позвонить.

Зашевелились на Лубянке. Не сомневаюсь, что им там все известно, что я предпринимаю, и рано или поздно они о себе напомнят. На первый взгляд, в их распоряжении было два варианта. Первый удовольствоваться тем, что домашний музей на Преображенке не функционирует, то есть Глезер живет тихо, и пусть себе живет, лишь бы не гадил. Второй — завербовать меня во что бы то ни стало, пойти на риск, презрев возможность скандала и разоблачения. Обещание предоставить Майе работу ничего не проясняло. Такой ход с малюсеньким пряником мог в одинаковой степени относиться к обоим вариантам. Но прежде заглянем к Регистану. В чем его, кругом зависимого от Лесючевского, убедили? Заведующий отделом поэзии нардов СССР хмур и неприветлив. Не обращаю внимания:

— Гарольд Габриэльевич, у вас уже два года лежит рукопись переведенных мной стихов Сайяра. Переводы одобрены автором. Почему не выпускают книгу?

— Вы знаете почему.

— Но в Профкоме литераторов меня восстановили…

Останавливает нетерпеливым жестом:

— Причем тут Профком? Если вы невиновны, пусть «Вечерняя Москва» даст опровержение.

Требует невыполнимого. У нас никогда ни одна газета с опровержением своих материалов, да вдобавок политического характера, не выступала. Позволить советским читателям усомниться во всегдашней правоте отечественной прессы нельзя. Это породит ненужные размышления.

— Да разве «Вечерняя Москва» напишет, что фельетон был клеветническим? Нереально.

— Не обязательно в такой форме… Может, они напечатают ваши переводы. Косвенно извинятся… — Тоже сомнительно. На то и рассчитано. Регистан же добавляет: — Во всяком случае на этом настаивает Николай Васильевич. Меж двух огней, меж двух столпов, Лесючевским и Ильиным, очутился холуй. Сейчас сбросил груз ответственности и полегчало. И прорвало его:

— Вас мне не жалко. А вот Майка, баба хорошая, из-за ваших дел пострадала…

Ну, спасибо за откровенность. До сих пор ссылались на сокращение штатов и вдруг… ценное признание. Когда-нибудь пригодится. Однако надо бы позвонить на Лубянку. Голос Михаила Вячеславовича сладок, как мед:

— Снова вы о нас совсем забыли. Приходится вас через кого-то разыскивать. Некрасиво. У вас трудности? Так пришли бы поделились. Пособили бы вам.

Отвечаю грубо и коротко:

— Я не намерен платить за вашу помощь стукачеством!

— Опять вы со своими странными предположениями! Приезжайте сегодня или завтра после обеда, когда удобно, и поговорим.

Когда я приезжаю на Лубянку, разыгрывает комедию:

— Александр Давыдович, вы пишете, что Мулерману закрыли дорогу на телевидение (не скрывает, что Ильин их ознакомил с моим докладом). Это же любимый певец нашей организации! Не правда ли, Андрей Григорьевич? Нужно Лапину разъяснить. А вам, Александр Давидович, Мулерман нравится?

Молчу. Гляжу на него в упор, и он вроде бы прекращает паясничать. Но тут же вживается в новую роль — друга и помощника. Жена, мол, по-прежнему не работает, вы переводов почти не имеете. Нужно что-то предпринять. А для чего я к вам пришел? Вы все можете, вот и предпринимайте. Год трепетесь, шантажируете, пытаетесь вербовать — хватит! Не точно эти слова, но, примерно, в таком духе крайне агрессивно из себя выбрасываю.

— Да все, что от нас зависит… — примирительно тянет Михаил Вячеславович.

У меня не хватает терпения дослушать его до конца.

— Не принимайте меня за ребенка! Вашу игру давно понял и ее пора заканчивать. Как написал Андропову: или арестовывайте, или дайте нормально жить, реабилитируйте.

О, мне тогда бы опыт 1974 года! Знал бы, что только так с ними и можно разговаривать. Вот и сейчас обескуражены. А я продолжаю наступать, интуитивно ощущая, что веду себя правильно. Возмущаюсь издевательской позицией Лесючевского, наперед уверенного, что «Вечерняя Москва» ни опровержения, ни моих переводов не поместит. А он, словно невзначай:

— Вы отнесите переводы в «Вечернюю Москву». Чем черт не шутит! — На его топорно сработанном лице всплывает укоризненная улыбка: дескать, вы к нам недружелюбно относитесь, в ЦК бежите, сулите поднять шум. Зачем? Вы у нас — и, пожалуйста, — устроим вам публикацию в «Вечерке».

Жду очередного подвоха. Не пригласили же меня только для того, чтобы преподнести подарок! Но, судя по всему, пригласили как раз для этого. Значит, не ошибся я с планом: именно из-за угрожающего намека, высказанного референту Шауро, и собранного материала об антисемитизме (еще в запале передаст Глезер на Запад!) гебисты решили расщедриться. Впрочем, не фальшивый ли это посул, не выигрывают ли они время? В газете могут по их указанию сказать: — Рады бы напечатать, но переводы слабые. И все. И возразить нечего. И апеллировать не к кому. И тот же Михаил Вячеславович состроит огорченную мину: старались помочь, но не вышло. Но в редакции меня встретили с распростертыми объятиями. Оказывается, им до зарезу требуются переводы и я привез то, что нужно. Через три дня опубликовали. Удивлялись и друзья, и враги. Регистан смотрел с опаской: с этим типом держи ухо востро! За ним какие-то силы стоят, добился невероятного — заклеймившая его газета его же и напечатала. И заведующий отделом заверяет, что переговорит с Лесючевскими уладит вопрос с книгой Сайяра. И звонят мне из Ташкента. Скоро запускается в производство коллективный сборник стихов, который должен был выйти в 1971 году, но застрял после фельетона. Закрутилась карусель. Ну, подумалось, теперь-то самый лучший момент для заключительного аккорда, для прощания с Лубянкой. Позвоню в последний раз, поблагодарю и адью!