Александр Глезер - Человек с двойным дном

— Что делать? — спрашивает она. — Вчера в мастерскую к Юре пришел кагебешник. Долго рассматривал картины. Добродушно разговаривал, пошучивал. И на меня обратил внимание, мол, наконец-то и жену Жарких увидели. А потом объясняет, что Юре послезавтра надо прийти в Большой дом (ленинградский вариант Лубянки). Вот я и села в поезд. И — сюда за советом.

— Пусть Юра немедленно выезжает в Москву. Отсидимся, а там посмотрим.

Получилось, однако, по-иному. Юра заканчивал картину и на все Ирочкины доводы только отмахивался:

— Ничего не случится! Пришли, попугали и ушли.

А через день-другой выскочил за красками и тут же на выходе из темного узкого двора оказался в объятиях двух здоровенных верзил. Художника втолкнули в машину — и в Большой дом.

Встретили его ласково. Сначала поговорили о творчестве (ну, где же и впрямь беседовать об искусстве, как не в чекистском штабе?!). Удивительная вещь — они потрясены произведениями Жарких, открывшими для них новые горизонты в живописи. И какое безобразие, что эти замечательные картины не выставляют! Но падать духом не стоит. Разберемся — поможем. Сигареты у вас кончились? Да вы не стесняйтесь, мы же свои люди — берите, курите! И вдруг:

— Скажите, пожалуйста, вы портреты пишете?

— Да.

— В том числе и зарубежных дипломатов?

— Да.

— Греческого посла, кажется, и венесуэльского зарисовали?

Юра молчит, но собеседник будто бы и не замечает.

— А кого еще?

— Не помню.

— Но у вас же есть визитные карточки тех, кого вы писали или собираетесь писать.

Юра молчит. А гебисты:

— Лучше покажите их нам по-хорошему. Обыск устроим и все равно найдем.

И неожиданно вновь возвращаются к творчеству и сулят выставки. И снова вспоминают о визитных карточках. Но теперь-то Жарких сжался, точно пружина. Просчитались товарищи! Ни кнут, ни пряник здесь не помогут. Не тот человек.

— Нет у меня карточек!

— Найдем!

— Ищите.

— Идите подумайте о наших предложениях.

Ушел Юра и, не заглядывая домой, сел в поезд — и в Москву. На какое-то время злые духи от него отстали.

Между тем семейство Рабиных возвратилось в столицу и немедленно возобновились акции КГБ против лидера нонконформистов. Сначала атаковали его сына. После приема в греческом посольстве Сашку схватили вечером на улице Горького и в наглухо зашторенной машине доставили, судя по всему, на Лубянку. Да и в помещении ли суть? Вот писателя Войновича гебисты пытались отравить в гостинице. Молодого же Рабина они обрабатывали по тому же сценарию, что пускался в употребление с Жарких: нахваливали картины, обещали, что состряпают прием в Союз художников, намекали, что и за персональной выставкой дело не станет. Лишь не следуй по стопам отца. Будь нормальным советским гражданином. Видя, что сказками Сашу не соблазнишь, опричники пустили в ход угрозы, вплоть до элементарней физической расправы — искалечим! И еще изощреннее:

— Ваша жена ждет ребенка. Сейчас мы ей позвоним и сообщим, что вас арестовали. Разволнуется и…

И снимает достойный наследник Дзержинского трубку, и набирает номер.

Сашка, до того сдержанный, бросается вперед с криком: «Звери!». Его хватают так, что разрывается рубаха, и отбрасывают. Правда, трубку чекист опускает, но, видно, доволен. Нащупал слабое место. А Сашка уже орет во все горло:

— Мы предадим все гласности! Отец соберет пресс-конференцию!

— Да кто такой твой отец?

— Большой русский художник.

— Большой… Получите за гласность!

Но довозят парня аж до подъезда. Боязно все-таки: сорвется и с Лубянки отправится к треклятым западным журналистам.

Спустя несколько дней подвергается нападению и Оскар. Будучи близко знаком с отцом Дмитрием Дудко, он 4 мая пошел в церковь на Преображенке, где со своими знаменитыми и необычно популярными проповедями выступал мужественный священнослужитель. Церковные владыки по приказу светских его в тот день оттуда изгоняли. Это была своеобразная демонстрация со стороны как верующих, так и просто сочувствующих честному пастырю. Народу собралось множество. Тут же в маленьком садике при храме поставили столик, и около него толпились желающие подписаться в защиту отца Дмитрия. Рабин, выйдя из церкви, подписался под обращением и не спеша направился домой. Дорога вела мимо районного отделения милиции. Оскар еще не успел дойти до него, как от обшарпанного серого здания на большой скорости отъехала милицейская машина «Волга» и резко затормозила около художника. Выскочившие из машины милиционеры набросились на Рабина и потащили его в отделение… Дежурный объявил Оскару, что в церкви он, якобы, украл у кого-то часы. После короткого допроса и внимательного обыска — рылись в карманах пиджака, выворачивали карманы брюк, велели снять туфли, — его отпустили.

Что за нелепость? — спросите вы. — Кому это понадобилось? Так, для кого нелепость, а для кого — тактика и стратегия. Пускай, мол, понервничает. А то — отдохнул в деревне, успокоился; пускай понимает, что, куда бы ни шел, повсюду за ним наблюдают всевидящие чекистские очи; что бы он ни делал, все ведомо недремлющей Лубянке.

Через неделю после того, как Оскар «украл» часы, то есть 12 мая, два молодых художника, Вадим Комар и Александр Меламид, создатели нового направления в советском неофициальном искусстве — соц-арта (В США поп-арт от обилия вещей, — насмешливо говорили они, — в СССР соц-арт — от обилия идей»), намеревались показать на квартире Меламида на Ленинском проспекте небольшой спектакль, связанный с частью их теории. Идея его незамысловата. Каждый человек в принципе может писать картины. Поглядите. Двум нигде не учившимся живописи, никогда не рисовавшим людям зачитывается короткая информация из газеты; например, такого-то числа на сталелитейном заводе № 1161 введен в строй очередной стан мощностью… Им внушается важность случившегося так, чтобы они эмоционально почувствовали это. А затем к огромному растянутому вдоль стены холсту выходит парень, и, следуя указаньям-командам Комара, начинает малевать вышеупомянутый технический объект. Комара сменяет Меламид, а парня — девушка, продолжающая труд предшественника. Время от времени включается портативный магнитофон и действие прерывается бодрыми комсомольскими маршами, которые придают всему ироническую окраску.

Но в этот майский день «живописному спектаклю» состояться было не суждено. Едва успели зрители, около двадцати человек, — художники, студенты, искусствоведы и инженеры, рассесться по стульям, как раздался резкий стук в дверь. Открыли. На пороге стояли двое.

Один промолчал. Другой предъявил документ сотрудника уголовного розыска. Оба выразили желание остаться и посмотреть.