Александр Глезер - Человек с двойным дном

Когда анализируешь большинство работ, невольно приходишь к выводу о духовном кризисе их авторов, или, вернее сказать, определенном их умысле, который продиктован враждебным отношением к действительности, к русской национальной культуре».

Оскар пренебрежительно повел сутулыми плечами:

— Собака лает — ветер носит.

— Бешенных собак стрелять надо, — засмеялся я, уже зная, что не в моем характере будет смолчать. И для полемики с газетой выбрал форму открытого письма. Почему открытого? Да потому, что все равно не напечатают и не ответят, а в мое личное дело подошьют, где надо. Так пускай прозвучит!

ГЛАВНОМУ РЕДАКТОРУ ГАЗЕТЫ «ВЕЧЕРНЯЯ МОСКВА»

С. Д. ИНДУРСКОМУ

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО

Уважаемый товарищ редактор!

Я, поэт и коллекционер современной русской живописи, вовсе не собирался браться за перо, чтобы дискутировать с народным художником РСФСР Ф. Решетниковым, который на страницах Вашей газеты недоброжелательно отозвался о выставке в Измайловском парке двадцать девятого сентября сего года. Но теперь, когда буквально через несколько дней Ваша газета опубликовала язвительную и угрожающую статью Н. Рыбальченко о творчестве художников, принявших участие в показе картин в Измайлове, я молчать уже не могу, ибо не может молчать моя совесть.

И если Ваша газета сочла необходимым напечатать за короткий отрезок времени две статьи, явно враждебных по отношению к художникам, которых одни называют нонконформистами, а другие — модернистами, то я прошу Вас найти возможность опубликовать и мое небольшое письмо.

С чего начинает свою статью Н. Рыбальченко? Она пишет о картине художника Ламма «Сломанная жизнь». Но как организатор выставки в Измайлове и как составитель каталога, я знаю, что картины с таким названием там не экспонировалось. Более того, такой картины Ламм никогда не писал. В чем же дело? Зачем Н. Рыбальченко придумала эту картину? Вам не известно? Что ж, постараюсь объяснить ситуацию и Вам и читателям «Вечерней Москвы».

Я лично не знаю художника Ламма, члена Союза художников СССР, обладателя целого ряда наград за оформленные им книги, я его никогда не видел. Но мне известно, что художник Ламм через три недели после подачи заявления о выезде в государство Израиль был арестован, обвинен в каком-то уголовном преступлении, которое он, якобы, совершил еще в 1969 году, и уже десять месяцев находится в заключении под следствием.

Картины Ламма «Сломанная жизнь» не существует, но вот жизнь самому Ламму сломали. Н. Рыбальченко своей фразой недвусмысленно угрожает всем художникам, мол, сломаем жизнь и вам.

Почему же пугает нас Н. Рыбальченко? По своему собственному желанию или по указанию тех одетых в штатское работников милиции, которые пятнадцатого сентября жгли картины на костре? И в том, и в другом случае угроза эта не испугает тех, кто знает, на что идет, борясь за свободу творчества. И меньше всего напугает она моего ближайшего друга Оскара Рабина, которому прежде всего и адресована.

Действительно, Н. Рыбальченко умудрилась не заметить в Измайлове художников, которые выставлялись в музеях и галереях Нью-Йорка, Парижа, Рима, Сопота, Лондона, Гренобля, таких, как Л. Мастеркова, В. Немухин, Е. Рухин и многих других известных мастеров. Она издевалась в основном над творчеством совсем еще молодых художников. Но Оскара Рабина она увидела и посвятила ему мрачные строки. Дескать, двадцать лет он экспериментирует, дескать, его холодное и тяжелое творчество враждебно действительности. А где доказательства? Н. Рыбальченко пишет: вот разорванная женская рубашка, вот — ощипанная курица в деревне Прилуки. Это о картинах О. Рабина, выставленных в Измайлове. Неужто разорванная женская рубашка или ощипанная курица могут говорить о враждебном отношении художника к окружающей жизни? Только в воспаленном мозгу очень недоброжелательного человека могут появиться столь странные подозрения и обвинения.

И уж совершенно удивительны заключительные строки статьи Н. Рыбальченко. Она пишет о злом умысле художников, принявших участие в выставке в Измайлове, который «продиктован враждебным отношением к русской национальной культуре». Это по-русски называется — валить с больной головы на здоровую. Нет, не художники, которые хотят выставляться не только за рубежом, но и в первую очередь у себя на Родине, враждебно относятся к русской культуре. К ней враждебно относятся те, кто пятнадцатого сентября вел бульдозеры и самосвалы на художников и картины, те, кто физически уничтожили В. Мейерхольда, больших русских писателей — О. Мандельштама, Б. Корнилова, И. Бабеля, те, по чьему велению уже пять десятилетий глубоко в запасниках государственных музеев прячут от русского народа картины великих русских художников — В. Кандинского, К. Малевича, М. Шагала.

Отправил заказным письмом в «Вечерку» и тут же договорился с шефом-корреспондентом «Нью-Йорк Таймс» Хедриком Смитом, что приеду к нему в бюро назавтра в 10 утра и передам письмо. И еще два знакомых корреспондента, француз и итальянец, обещались быть там, чтобы взять текст и опубликовать у себя. Хорошо. Чем больше внимания оттуда, тем трудней расправиться с нами здесь.

На следующий день встаю рано, выглядываю во двор, Гебистская машина на привычном месте, за углом. Думаю, не взять ли с собой сына? Если меня задержат, позвонит друзьям и корреспондентам. Поднимаемся вдвоем к соседу. Обещал (у него — «Жигули») подвести. Едем. Гляжу — он не в себе, нервничает: в один переулок свернул, в другой, под мост зачем-то нырнул. Потом говорит:

— За нами — две машины. Хотел оторваться — не выходит. Извини, но боюсь… — Попробовал уговорить — подбрось, мол, к «Литературной газете», это не опасно. А там до Садово-Самотечной, по корреспондентского дома, два шага. Не получается. И неудобно ему, и страшно.

— Ладно, Андрей, вон стоит такси, давай к нему.

И он рад, что не на улицу нас выбрасывает, и я. В такси спокойнее. Прошу водителя:

— Шеф, гони побыстрей! Опаздываем.

Рванули. Промчали мимо Казанского вокзала, где обыкновенно заторы, сходу. Выскакиваем на Садовую и вдруг застреваем перед Орликовым переулком.

Пять — десять минут на светофоре красный свет. Встречные машины идут, а мы стоим. Водители ругаются, не понимают. Меня осенило: потеряли, собаки, догоняют! А на часах уже за десять. Чего доброго Смит не дождется — уйдет. Как к нему тогда попадешь? Небось, там вся охрана наготове — схватят и письмо отберут. Наконец, зажегся зеленый. За нами сразу пристроились две знакомые «Волги» — черная 71–69 МКА и серая — 34–25 МКО. Пересекаем Самотечную площадь. Эх, в конце эстакады неожиданно б развернуться и к нужному дому.