Александр Глезер - Человек с двойным дном

— Давайте здесь.

— Нет, разговор такой, что необходимо подъехать к нам.

— У вас есть повестка?

— Неужели вам необходима повестка? Можем привезти.

Тут бы их и помурыжить, да себе дороже — одно ожидание изведет.

— Я не формалист. Только сперва чай допью.

— Вернетесь и допьете, — наглеет капитан.

— Нет уж, придется вам потерпеть. Чай я выпью сейчас. — И иду на кухню. Зову:

— Проходите сюда, в комнатах еще не прибрано.

— Ничего, ничего, — басит Белов, — посмотрю картинки.

А у меня на письменном столе черт знает какие книги навалены и самиздатовская литература. Накануне вечером читали.

— Я же вас просил не ходить по квартире! И картины не приглашал смотреть!

Старший что-то шепнул Белову. Тот утихомирился. В комнаты гебисты не идут, но и на кухню тоже. Переминаются в узком коридоре. Чай пью стоя (проклятая интеллигентность! Люди ждут. Если бы люди!) и гадаю, как сообщить Оскару, что меня увозят. И будто услышал меня Алешка, появился, словно из-под земли. Прибежал из школы — тетрадь забыл. Выбежал и задержался под окном. Я ему вполголоса:

— Беги к дяде Оскару!

Он помчал, а капитан Белов мне:

— Александр Давидович! Так мы с вами не договаривались!

— Мы с вами вообще ни о чем не договаривались!

Садимся в машину. Начальник-молчальник рядом со мной. Белов впереди. Командует мордастому шоферу:

— На Лубянку!

Это чтобы меня запугать. Психологический прием. А у меня в запасе свой. Напяливаю темные очки, сигарету в мундштук и дымлю. Достаю жвачку. Жую. Едем, словом не перемолвимся, как на похороны. Вот и площадь Дзержинского и Малая Лубянка. Стоп. Через узкую дверь, минуя охранника, вперившегося в мой паспорт и заранее заготовленный пропуск, в серый мрачный двор и дальше в подъезд.

— Знакомые места? — со значением спрашивает Белов.

— Кажется.

Поднимаемся наверх, заходим в небольшой кабинет. Белов садится за письменный стол, справа от него Новиков. Я — напротив.

— Так, — начинает бравый капитан и затем: — извините, через две минуты вернусь.

Отсутствует больше получаса. Новиков уставился в пол, молчит, словно воды в рот набрал. Опять психологию пускают в ход. Несколько лет назад это, возможно, на меня бы и подействовало. Но с той поры все мы обучились в академии Солженицына и к штучкам-дрючкам гебистов подготовлены. Наконец, Белов возвращается. Раскрывая папку с бумагами, вперяет в меня сверлящий взгляд:

— Доброжелательных разговоров с вами больше не будет! Вы безусловно понимаете, почему здесь оказались?

— Нет.

— Значит, не вы организовывали провокационные выставки?

— Выставки провокационными не бывают. А вот те, кто приказал уничтожить картины бульдозерами, провокаторы!

— Если бы выставки не было, то и бульдозеры не послали бы.

О, академики от логики! Самоуверенные ослы! Неужто, готовясь к этому спектаклю, вы не смогли его отрепетировать? Режиссера ли не нашлось? А может, просто зная свою силу и привыкнув одним только появлением ломать людей, вы даже не посчитали нужным, ленивые, поумней все обставить. В таком случае и мне полегче:

— Ну, естественно, если не существовало бы Юлия Цезаря, Брут не убил бы его.

Гебисты переглядываются. В разговор вступает старший:

— Послушайте, что пишет газета «Новое русское слово»: «Молодые коммунисты уничтожили картины…» Дальше и того хуже, — многозначительно роняет он, — сплошная клевета!

— Вот вы и опровергайте, что среди милиционеров, мол, были одни беспартийные.

Но моим собеседникам не до юмора. Белов начинает долдонить, что у меня дружеские контакты с подозрительными иностранцами. Называет несколько уже уехавших американских дипломатов и трех находящихся в Москве журналистов — шведа Стига Фридрексона, норвежца Нильса Мортэна Удгарда и немца Арно Майера. Все трое, по утверждению гебистов, связаны с иностранными разведками. Если перевести столь криминальное обвинение с советского языка на русский, то это всего-навсего означает, что они и подобные им западные корреспонденты, не удовлетворяясь официальными источниками пропаганды, слишком часто пишут о Советской Союзе правду.

А у правды об СССР есть удивительная особенность: она почему-то неизбежно выглядит как нечто антисоветское.

В этом плане и мое открытое письмо — махровая антисоветчина. Белов то и дело его цитирует и, выйдя из себя, выпаливает:

— Вы написали сплошную ложь!

— Нет, только правду!

— Но правда бывает разной, — философствует капитан, — смотря с какой стороны глядеть.

Ах, не большевики ли твердили на всех перекрестках XX-го века, что есть лишь одна единственная истина — их собственная. Все остальное — ложь. И вдруг на тебе! Занесло чекистов в пылу борьбы не в ту идеологию. Я ему:

— Если на Оскара Рабина наезжает бульдозер, то вот она правда, и другой нет! Если математика Виктора Тупицына милиционеры избивают ногами, то вот она правда, и другой нет! А то, что вы зачитали мне из зарубежных радиопередач и эмигрантской прессы, то это уже их комментарии событий. Я готов выступить с опровержением, если западные журналисты начнут искажать факты. Сообщат, скажем, что кого-нибудь из художников живьем закопали в землю. Что же касается комментариев по поводу случившегося, то это личное дело каждого из корреспондентов. И пусть кто-либо из советских журналистов вступает с ними в полемику. Например, Мэлор Стуруа. Опытный международник. Я же информирую лишь о фактах.

И вновь подает голос Новиков:

— А зачем вы в конце письма все в одну кучу валите — и тех, кто, по вашему мнению, картины сжигал, и тех, кто когда-то уничтожал писателей?

— Во-первых, это «когда-то» не столь давнее. Во-вторых, разве не понятно, что уничтожавшие писателей и сжигавшие картины люди — одной формации, одного воспитания?

— Ну вот вы пишете, что Мандельштам погиб в лагере? Он же умер дома, после возвращения из лагеря.

О, это действительно новость! Советую Новикову официально сообщить об этом «Литературной энциклопедии», а то весь мир пребывает в заблуждении. И еще довожу до их сведения, что не все написал в открытом письме. Не упомянул в частности, что статья Рыбальченко — антисемитская, что перечисляя врагов русской культуры, она почему-то называет только такие фамилии участников выставки, как Рабин, Рахман, Мариенберг.

Тогда разговор переводится в другое русло. Капитан Белов сомневается, хватает ли у меня времени на литературное творчество. Охотно отвечаю, что трудностей в этом плане не испытываю, так как работаю интенсивно.

— И все же вам лучше, — вкрадчиво продолжает он, — отойти в сторону с организацией выставок, декабрьской, хотя бы, и прекратить контакты с западными корреспондентами. Сидите и тихо занимайтесь стихами.