Александр Глезер - Человек с двойным дном

Объясняю, что я не Иуда и не Понтий Пилат и последовать его доброму совету — не в состоянии и, перехватывая инициативу:

— Имею ли я право собирать картины?

— Да.

— Имею ли я право показывать их людям любой страны?

— Да.

— Имею ли я право информировать того, кого считаю нужным, о тех или иных событиях?

— Да. Но зачем же обращаться к иностранцам?

— Это не запрещено. Есть Конституция СССР, гарантирующая свободу слова. А вот написал я письмо в «Вечернюю Москву», туда же направила письмо группа зрителей, возмущенных статьей Рыбальченко, и жена художника Ламма. И никому из нас не ответили, даже не позвонили. Как это называется?..

Капитан Белов прерывает:

— Мы сейчас обсуждаем поведение не редактора «Вечерней Москвы», а ваше! Вы должны отдавать себе отчет в том, что стоите на черте, отделяющей честного человека от преступника. Еще один шаг, и вас ничто не спасет! На друзей-иностранцев и на Рабина не рассчитывайте. Помните, что сидеть придется вам. Его и других художников мы не тронем. Так что думайте о себе сами. И слушайте теперь меня внимательно. На основании указа Президиума Верховного Совета СССР от двадцать пятого декабря тысяча девятьсот семьдесят второго года я делаю вам официальное предостережение.

Слово-то какое! Не обычное, безобидное предупреждение, а по змеиному шипящее, вот-вот ужалит — пре-до-сте-ре-же-ние.

— Указ покажите.

В руки не дают. Читаю издали. Оказывается, каждый гражданин Советского Союза может быть вызван в КГБ, теперь-то в полном соответствии с законом, и там встретят его зловещим предостережением. Он виновен, но пока избежал кары. Однако предостережен и, если хочет выжить, должен затаиться, пригнуться, спрятать глаза. Ах, как удачно изобрели! И не опубликовали указ в газетах. Почти никто о нем не слышал. То ли стыдно, то ли из-за угла нападать сподручнее. Неожиданнее. Эффекта больше.

А Белов зачитывает пункты обвинения. Первое — организация провокационных выставок (этого мне на суде не привесите, не посмеете). Второе — передача клеветнической информации иностранным журналистам (когда б «клеветническая», то вы бы меня не тягали. Одну лишь клеветническую пятьдесят лет на весь мир и выдаете). Третье — создание антиобщественных ситуаций, дающих возможность западным корреспондентам клеветать на Советский Союз. (Нечто новое. «Антиобщественная ситуация» — оригинальная формулировка. Поведайте, что под сим подразумевается. Никому точно не известно, и поэтому приклепают все, что им вздумается.) Четвертое — шантаж судьи Алешина.

Здесь я не удержался:

— Что за шантаж?

— Вы ему угрожали предать дело гласности, если не примет вашего иска.

Вот она, независимость нашего неподкупного народного суда! Материалы немедленно передают в гебушку. Теперь-то ясно, почему Алешин на два дня перенес встречу. Рассчитывают, что выйду отсюда тихим и кротким.

— Я ему объяснил, в чем заключается принцип гласности. И только. Но почему он вам сообщает о том, что происходит в здании суда?

Как будто не слышали вопроса. Капитан читает последний пятый пункт. Распространение песен Галича в Тбилиси в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году (почти десять лет спустя пригодилась столичным гебистам служба их тбилисского филиала).

Но это настолько нелепо, что я смеюсь:

Белов посуровел, чеканит каждое слово:

— В случае передачи дела в суд данное предостережение приобщается к обвинительным материалам как официальный документ. Подпишитесь, что ознакомились.

Мне потом друзья говорили, мол, не следовало ничего подписывать, чтобы не облегчать гебистам работу.

Может, это и правильно. Но около двух часов длилось собеседование. Осточертели они мне, и я жаждал продолжения схватки. Судить хотите! А кто же против? У меня готовность номер один, да и расписываюсь я лишь в том, что с обвинением ознакомился и знаю, что оно передается прокурору Москвы.

Втроем спустились, вышли на Малую Лубянку. И Белов спрашивает:

— Надеюсь, что вы из нашего разговора выводы сделаете?

— Не люблю, когда меня шантажируют.

— И все-таки подумайте.

— Единственно могу вам обещать, что один из первых экземпляров «Белой книги» о сентябрьских выставках пришлю вашей организации.

По дороге домой обмозговываю ситуацию. Кажется, двух мнений быть не может. Необходимо контратаковать. Нельзя позволять гебистам вести себя безнаказанно, надо дать им понять, что все их действия немедленно станут широко известны. Поэтому звоню Андрею Дмитриевичу Сахарову и подробно передаю ему о случившемся.

На следующий день, когда группа журналистов приехала посмотреть картины, я встретил их на улице (подальше от прослушиваемых стен), уведомил, что организую у себя на квартире новую пресс-конференцию и попросил известить об этом других корреспондентов, но только не по телефону, а при личной встрече, ибо пресс-конференцию, посвященную их методам работы, КГБ не допустит. Пусть будет для них сюрпризом. Назначил встречу на два часа, 15-го ноября. А 14-го подбросили в суде новости. Прибыли мы туда втроем: Жарких, я и Алиса Р., знакомый адвокат, которая по доверенности выступала от уехавшего в Ленинград Рухина. Заходим к судье, и я еще с порога спрашиваю:

— Просветите меня, пожалуйста! Районный суд подчиняется городскому, а тот — верховному. И больше никому? Не так ли?

— Да.

— Почему же вы доносите КГБ о наших разговорах?

— Я? Кто вам сказал?

— Позавчера я был доставлен на Лубянку и там услышал, что шантажирую вас.

— А разве вы меня шантажируете? — неумело удивляется Алешин.

— По-моему, нет.

— И по-моему, тоже.

— Вы что думаете, что если мною занялось КГБ, то стану ручным? Ошибаетесь!

— Глезер, возьмите себя в руки. Лучше напишите, вы и ваши друзья, дополнительные объяснения к искам! Как все это происходило пятнадцатого сентября, причем поточнее и с деталями.

— Я больше ничего не должен писать! Вы имеете все материалы для судебного процесса и нарочно волыните. Подыгрываете хулиганам в мундирах. Сколько раз вы собираетесь нас гонять?

Тут Алиса и Юра меня чуть ли не выталкивают за дверь.

— Что ты, старик, завелся? — улыбается Жарких. — Не видишь, он тебя злит? Давай лучше по-быстрому напишем то, что он просит.

А я чувствую, и впрямь, нервы что-то шалят. Слишком много почти без передыха на них за три месяца навалилось. Вышел на лестницу покурить. Вернулся. Ребята уже закругляются. И я уселся сочинять. Юра занес дополнение. Алешин снизошел, принял. Следом Алиса. Только я подошел к двери, она кричит:

— Саша, Жарких забирают!

Смотрю, два человека в штатском прижали его к стене. Подбегаю.