Александр Глезер - Человек с двойным дном

— Отличная мысль! Ты, как адвокат, и составляй челобитную.

Едва она ее заканчивает, появляется Юра. Но в кабинет начальника впускают лишь меня одного. Видно, им приятней беседовать без свидетелей. В комнате четыре человека: сам шеф, двое милиционеров, в том числе рекомендовавший мне убраться в Америку, и худой, как глиста, тип в штатском, который сидит за столиком чуть-чуть в стороне и делает вид, будто изучает какие-то материалы.

Начальник с кислой миной читает жалобу. Садиться не приглашает. Переживу. Сяду и без приглашения. Читает он долго:

— И что вы хотите?

— Там же написано. Чтобы вы наказали ваших хулиганов и проинформировали меня, как именно их наказали. — И, сокрушенно: — Наверное не проводите с подчиненными воспитательной работы?

— Послушайте, — вздыхает он, — известно ли вам, как сложна служба нашей милиции, как много забирает нервов? Иногда и сорвешься.

— Все равно не дозволено хамить, ругаться и заниматься рукоприкладством.

— Да, безусловно. Но вот вы поэт. Написали ли вы хоть одно стихотворение о милиции?

— Нет.

— О чем же вы пишете, позвольте узнать?

Ну, действительно, о чем же писать поэту, прозаику, драматургу, как не о доблестной советской милиции, которая, по словам великого пролетарского поэта Маяковского, его бережет, а по нашим, скорей, стережет.

— О любви пишу.

— Гм. А видели ли вы когда-нибудь работу милиции?

— Не раз.

— Например?

— В Кунцеве десять лет назад на моих глазах милиционеры арестовывали пятидесятников. Впечатляющее зрелище!

— Нет, нет, какую-нибудь большую, сложную операцию.

— Еще бы! Пятнадцатого сентября как раз ваши милиционеры под видом рабочих громили выставку.

— Н-ну, это не то…

— Почему же? Как раз то самое. Крупная операция при поддержке бульдозеров и самосвалов. Со сжиганием картин, арестом художников, избиением иностранцев. Разве не серьезная, не трудная операция?

Москва. 15 ноября 1974 года. Квартира А. Глезера. Пресс-конференция для иностранных журналистов.

Москва, 15 ноября 1974 г. Квартира А. Глезера. Пресс-конференция для иностранных журналистов.

Его лицо каменеет. Минута торжественного молчания. И не говорит он затем, а цедит:

— Я пришлю вам ответ на жалобу.

Естественно, ничего не присылает. Вернее, присылает через неделю, но не ответ, а жалобу на меня в местное Преображенское отделение милиции — у Глезера без прописки проживает художник Жарких.

А 15-го ноября в два часа открылась пресс-конференция. Приехали скандинавские, американские, немецкие, французские журналисты. Я рассказал о событиях 12-го ноября на Лубянке, о вновь испеченном указе Президиума Верховного Совета от 25 декабря 1972 года (кстати, никто из присутствующих о нем даже не слышал), зачитал протест против действий работников КГБ. Оскар говорил об акциях КГБ против участников Измайловской выставки и против меня, как ее организатора. Жарких поведал о наших злоключениях в суде и милиции, художница Светлана Маркова сообщила, что ее мужа, художника Александра Пеннойена, после Измайловской выставки поместили в сумасшедший дом, где он пребывает и поныне (любопытно, что назавтра его уже выпустили).

Только-только журналисты разъехались, а Оскар дошел до дому и разделся, как к нему заявилась незнакомая дама, назвавшаяся Ланской, представительницей Союза художников. Извинившись за неожиданное вторжение, принялась уверять, что художникам нечего волноваться, всех станут выставлять, кое-кого и в Союз примут. Тут гостья сделала многозначительную паузу:

— Вас мы купим. А Глезера — ликвидируем.

Ну и представительница Союза художников! Впрочем, может там, наряду с секциями живописи, графики и плаката, создана и террористическая секция? Под эгидой все того же КГБ, конечно. Тем более, что угрозы таинственной незнакомки оказались не пустыми словами.

Вечером того же дня пришли посмотреть картины два американских студента, изучающих русский язык. Мы засиделись в кухне до четырех утра. Болтали, пили чачу, слушали магнитофонные записи Галича. Я проводил гостей до Цветного бульвара и направился к стоянке такси. Сделал несколько шагов, и тут из-за угла вынырнула тройка парней. Вокруг — ни души.

— Дай закурить! — буркнул один из них.

Я порылся в карманах:

— Нету, ребята.

— У, жидовская морда! Сигарет пожалел! — прорычал другой и ребром ладони неожиданно и умело нанес мне удар по шее чуть выше кадыка. Я задохнулся и упал как подкошенный. Тогда «ночные любители пострелять сигареты» с остервенением начали избивать меня ногами (спасибо толстому тулупу, смягчавшему удары) и кричать:

— Жидовское отродье! Убирайся в свой вонючий Израиль!

Таким вот макаром я получил от властей первое предложение покинуть пределы СССР.

Кое-кто из читателей, особенно знающих нравы московского хулиганья, может возразить: «А откуда вы знаете, что это были гебисты или дружинники, а не хулиганы?» Вопрос резонный. Но прежде всего, внешне я на еврея абсолютно не похож, и надо заглянуть в паспорт ко мне, чтобы узнать мою национальность. И еще: если эти люди-нелюди — случайные прохожие, куда девались гебисты, чьи машины трогательно сопровождают меня на протяжении двух месяцев? Неужто спокойно наблюдали за происходящим, понимая, что во всех случаях подозрение в содеянном падет на них, и вполне вероятен скандал, которого столь не любит их «респектабельная» организация?

Увы, увы! В крике «жидовское отродье, убирайся в вонючий Израиль» я отчетливо слышал стальной голос родного государства.

Значит, они меня поторапливают. Настроились, что подам заявление в ОВИР не позже октября, но по моей просьбе прислали из Израиля новый вызов. Органы этим-то и обескуражены. Будет Глезер еще год воду мутить, а там получит очередной вызов — и так до второго пришествия. Выжить, выжить его!.. Вынудить убраться восвояси.

А я отъезд и в голове держать перестал. Когда беспросветное существование, подобно болоту, засасывало, когда от своей никчемности хотелось выть волком, — готов был бежать на край света. Теперь дудки! Кто же в разгар сражения дает деру? Но, философия — философией, а на ночной разбой откликнуться следует. Третью пресс-конференцию не созовешь — повод мелкий. И скучно наверное журналистам непрерывно ездить ко мне на пресс-конференции. Прикидываю и так, и этак, и намечаю: продолжаем таранить Алешина — пусть назначает судебное разбирательство; продолжаем жать на Управление культуры — пусть санкционирует декабрьскую выставку. Это убедит неприятеля в моей непреклонности. А еще подгажу ему своеобразным манером: сорганизую на квартире вечер собственной поэзии. Приглашу художников, друзей, иностранцев, — стукачи сами придут, и бабахну стихами, которые припрятаны глубоко в столе, а часть и вовсе хранится вне дома.