Александр Глезер - Человек с двойным дном

Почему нет? Пишу. Он вызывает Копаева, который вновь меня сторожит, а Грошевень с моим признанием отправляется к начальству. И сразу же обратно. Зырится исподлобья. В кабинет входит среднего роста, кряжистый, пожилой с проседью человек. Грошевень и Копаев в струнку. И мне:

— Встаньте, это полковник…

— Ваш полковник!

Тот, брезгливо держа мое объяснение:

— Я не верю ни одному вашему слову.

— А я вашему!

Он устремил на меня взгляд. Буквально гипнотизирует.

— Что вы смотрите, как комиссар Мегрэ?

Полковник безмолвно повернулся и скрылся в темной пасти коридора. Копаев за ним. Грошевень напустился на меня.

— Как вы себя ведете?

— А кто он такой?

— Начальник следственного отдела Госбезопасности Москвы и Московской области, полковник Коньков.

— Ну и что?

Выйди же из себя, Грошевень, выйди! Выплесни злобу, которая таится в твоих глазах! Нет, отменно вымуштрованный старший лейтенант сдерживается.

— Александр Давидович, среди арестованных спекулянтов ваш знакомый.

— ?!

— Флешин.

Так вот где он! Его жена Эла звонила на днях и сказала, что Саша второй месяц в Таджикистане. Я удивлялся длительности командировки. Бедняга же попал как кур во щи. Летом мимоходом видел его в Тарусе. Он удил рыбу и приговаривал:

— Пусть политикой занимаются лошади.

Грошевень:

— Флешин на следствии показал, что восьмого октября сего года около дома художников вы ему продали двенадцать антисоветских книг: Солженицына, Бердяева, Замятина…

Сварганено грубо. Во-первых, спекулянт, находящийся под крышей КГБ, подпишет любые показания. Подтвердит, что ни потребуют. Во-вторых, кто же поверит, что забрали меня не за выставки, не за открытые письма и пресс-конференции, а за книжную торговлю. И в-третьих, 8 октября я был в Тбилиси. Стопроцентное алиби. Нокаутирую я вас.

— Врет Флешин!

— А мы точно знаем, что не врет!

Я смотрю на часы. Бог ты мой! Уже скоро девять!

— Мне нужно позвонить домой.

— Нельзя.

Ах, нельзя! Разговаривайте сами с собой. Умолкаю, и Николай Викторович сдается.

— Звоните, только покороче.

Набираю номер, и Лорик выпаливает, что в «Вечерней Москве» обо мне фельетон. Лубянка меня еще лишь допрашивает, а газета уже спекулянтом антисоветской литературы обзывает. Ну, в меня, товарищ Грошевень, дисциплину не вбивали, и нервы мои не столь закалены, как ваши. Роняя стул, вскакиваю:

— Негодяи!

Вздрогнул. Вскинул невинные голубые глаза. А я разбушевался и вправду, как псих:

— Вешайте, бейте, пытайте! Ни слова больше от меня не услышите!

На крик прибежал Копаев. Засуетились.

— Александр Давидович, что с вами?

— Кто приказал «Вечерней Москве» печатать обо мне фельетон?

— Но не мы же! Наша организация к прессе отношения не имеет.

— Суда не было! Приговора не было! А я уже преступник, и без вашего ведома?

Грошевень всплескивает руками.

— Можно же по-человечески! Зачем шуметь? Да вы поймите, — мы «Вечернюю Москву» давно не выписываем. Только «Правду», «Известия» и «Литературку».

Отчего-то именно эта брехня подействовала на меня отрезвляюще. То КГБ всевидяще. Так и допросы с новичками ведутся. «Признавайтесь, нам все равно всегда все известно». То КГБ в полном неведении. Московские следователи не читают московских газет.

— Мы с вами, Николай Викторович, понапрасну теряем время.

Он же, заметив, что я в норме, опять за стол и меня приглашает.

— Разберемся. С Флешиным давно знакомы?

— Лет семь.

— И ничего ему не продавали?

— !

— Но покупали?

— Да.

— Антисоветскую литературу?

— Альбомы по живописи у него приобретал. Какие, не помню.

А Грошевень вновь пускается во все тяжкие. Уговаривает меня добровольно сознаться, что я загонял антисоветскую литературу. Ну, может быть, не загонял, но распространял. Мы же знаем, Александр Давидович, все знаем! Упомянутый выше гебистский вариант для малолетних.

— Если знаете, отдавайте под суд.

— Славы жаждете?

До десяти часов он меня промурыжил и заключил.

— Трудно с вами. Отсыпайтесь сегодня, а завтра продолжим. Вот повестка на одиннадцать часов.

— В одиннадцать я занят.

— Вас не на концерт зовут.

— В одиннадцать ко мне приезжают друзья.

— Зарубежные? — вворачивает Грошевень.

— Зарубежные.

— Отмените визит.

— Перенесите допрос.

— Не приедете в одиннадцать, возьмем силой.

— Берите.

Когда же, вернувшись домой, прочитал фельетон, то окончательно утвердился не отступать ни на йоту. Вот он, красавец:

«А все-таки двойное дно!

В марте сего года А. Д. Глезер праздновал свое сорокалетие. К дому № 8 по Большой Черкизовской то и дело подкатывали машины иностранных марок с беленькими опознавательными номерами. Из машин бодро выходили иногости и дружно шли в квартиру № 37, где их встречал взволнованный и обрадованный таким иновниманием хозяин.

Пускало пузырьки шампанское, пускали пузыри от умиления гости, пузырем от важности надувался юбиляр. «Почтили-с, Благодарствуем-с»…

И звучали тосты. Громче других — на иноязыках, разумеется. На всю Большую Черкизовскую славили Глезера. Только тосты звучали почему-то как аванс, выдавались, как векселя, плата по которым впереди. Но об этом чуть позже. Пока же перелистаем календарь назад.

…Наиболее полная биография Александра Давидовича Глезера была опубликована «Вечерней Москвой» 20-го февраля 1970 года в фельетоне «Человек с двойным дном». Потому как автором фельетона был я, то без риска прослыть плагиатором, повторю некоторые вехи из жизни «героя».

В 1956 году Глезер заканчивает нефтяной институт, однако, недолго радует промышленность своим активным с ней сотрудничеством. Нефтяник становится с тех пор, как он себя именует, литератором, переводит стихи с грузинского и узбекского языков на русский. Это занятие, популярности, увы, не приносит. И тогда тщеславный переводчик выряжается в тогу покровителя живописи. Ну конечно, именно той живописи, которой покровительствуют издалека. Сие, рассудил Глезер, куда выгоднее.

А там, где пахнет выгодой, там-то уж энергии ему не занимать. И вот, начиная с 1967 года, в разных местах и городах он обманным путем, не ставя никого об этом в известность, кроме некоторых иностранных корреспондентов — любителей «жареного» организует выставки картин тех авторов (разумеется, не членов Союза художников), кои неоднократно критиковались людьми бесспорно компетентными в живописи.

Когда же поутихли овации в адрес Глезера, то он и без вызова на бис выходил на сцену: написал, например, опус в защиту подопечных «непризнанных», об атмосфере недружелюбия, которая, якобы, их окружает, и пытался переправить этот опус за рубеж.

Ярлык «борца за свободу творчества»,небрежно подброшенный некоторыми падкими на дешевые сенсации зарубежными газетами и радиоголосами, очень уж ласкал слух и сердце Глезера. Советские люди, побывавшие на этих, с позволения сказать, вернисажах, с возмущением писали о выставленных картинах, как о «злонамеренной идеологической диверсии». А оттуда, издалека: наоборот поощрительно похлопывали по плечу: «Так держать!» И Глезер «держал».