Нея Зоркая - Как я стала киноведом

Было бы черной неблагодарностью обижаться, жаловаться, ибо лично ко мне киноведы были добры, расположены, хотя театроведческую прописку и киноневежество любили напомнить. Я храню как дорогую реликвию листочек со стишком Р. Н. Юренева:

Это, конечно, была шутка. И с Ростиславом Николаевичем у меня связаны пестрые и разноперые воспоминания, немало каких-то конфронтаций и оппонирований (могло ли быть иначе при столь стремительной смене времен?), ругани и обид. Но в подтексте всегда лежала любовь — не роман, сохрани Господь (к сожалению…), а именно любовь. И я рада, что в самые поздние годы жизни Ростислава Николаевича на обожаемом мною фестивале «Белые столбы» мы встретились, распили бутылку, как в молодые времена, выяснили отношения и признались друг другу в любви.

Между тем, за недоверием к «чужаку-театроведу» скрывалась не только корпоративная солидарность, но причины творческие, принципиальные. Как известно, кинематограф обретал себя, формировал свой язык, искал собственные выразительные средства в полемике с театром. Противопоставление экрана сцене по всем пунктам и позициям (достоверность — условность, единство места, времени и действующих лиц — свободный полет в пространстве, целостная картина в портале сцены — фрагментирование и смена кадров на экране и т. д.) служило краеугольным камнем новорожденной киноэстетики. Слово «театральность» надолго (если не навсегда!) стало для фильма ругательным. Театр казнили за статичность, разговорность, утрировку эмоции и жеста и т. д., и т. п.

К тому же еще советский экран с его всемирно признанным художественным авангардом 1920-х, с его новаторской теорией первооткрывателей Кулешова, Эйзенштейна, Вертова переживал пору печально знаменитого малокартинья: могучее советское многонациональное производство сократилось к концу жизни Сталина до 7–8 единиц выпуска в год (это быта его «установка на шедевр»), причем ведущим жанром стал некий гибрид «фильм-спектакль». Это было ученически заснятое на пленку сценическое представление классических пьес, едва-едва закамуфлированное под кинокартину. Пьесы были замечательные, артисты — великолепны (Пашенная, Бучма, Н. Симонов), но межеумочное зрелище, оторвавшись от живого театра и не придя к киноискусству, подавляло унынием и скукой. Тогда шутили: «Будем ждать Люмьера».

И вот тебе ЧП: в нашем кругу «своих» — «варяг-театровед», возможно еще и со своим уставом! Ведь я была первая, мощный поток гитисовцев (А. Гребнев, Ю. Ханютин, И. Соловьева, М. Туровская и другие) поистине обновил кинокритику позднее, к концу 1950-х. А до меня если и приходили из других отраслей (например, литературоведения), то успели адаптироваться, притереться в сценарной коллегии и редактуре Госкино СССР, как наши амазонки, отважные Людмила Погожева, которая перед войной начинала смелыми статьями о Достоевском в «Красной нови», или Кира Парамонова, в дальнейшем бессменный профессор сценарного факультета ВГИКа. И аспиранты были «киношные»: окончивший ВГИК и уже поработавший в Госкомитете Сергей Дробашенко, Марианна Рошаль-Строева, дочь двух знаменитых кинорежиссеров.

Ничего, скоро придут к нам выпускники филфака МГУ Леонид Козлов и Ирина Рубанова, в кинокритике засверкают Лев Аннинский и Вера Шитова. Но пока «чужая» я одна…

Так значит от меня «страшный вред»?! Ну, я вам покажу «варяга», — молчаливо грозила я. И поскольку в профессиональном плане была я девушка серьезная, палец в рот не клади, природная отличница-зубрилка, дело было верное.

Я поставила своей целью «догнать и перегнать», как гласили тогдашние сталинские лозунги, их, видных специалистов, поначалу в знании материала. Поставить на киноведческие ноги те приемы искусствоведческого и исторического анализа, которым меня обучили в ГИТИСе и аспирантуре. Прежде всего необходимо было освоить кинофонд.

В Институте имелся зал, шли регулярные просмотры по программе плановой работы Сектора кино. Но мне этого было мало, и я наладила поездки в Белые Столбы.

На заданный мне «Кинографом» вопрос, как я стала киноведом (если считать — повторю, — что таковое все же свершилось), отвечу: благодаря поездкам в Госфильмофонд СССР, в наши бесценные Белые Столбы. Счастливейшее время моей жизни.

Там, в убогих, нетопленных, маленьких залах домиков-коттеджей на территории заповедной земли ГФФ, за старенькими монтажными столами, в тамошнем прекрасном архиве и произошло мое приобщение к профессии.

В ГФФ царил строгий подцензурный режим. Заведующий иностранным отделом Г. А. Авенариус, знаток фонда и фанат архивного хранения, держал под запретом всю мировую классику. Сейчас, когда фестиваль «Белые Столбы» вывешивает плакат с изречением Жана Кокто о том, что архив — это «Дракон, который стережет наши сокровища», мне всегда вспоминается красивый, высокий, седой Авенариус, который с любезной улыбкой, разводя руками, отказывает в выдаче какого-нибудь абсолютно невинного американского фильма: «спецхран», не могу ничего поделать…

Думаю, у него был комплекс пушкинского скупого рыцаря: наслаждение обладанием, властью над богатством, недоступным никому, кроме него самого. Во всяком случае, когда после 1953 года ситуация изменилась, «оковы тяжкие пали», он все равно выдавал каждый фильм неохотно, с сожалением.

Однажды он увидел, как рано утром я бреду от станции в Госфильмофонд, буквально утопая в весенних лужах незамощенной тогда дороги (автобуса тоже не было, только пеший ход). Наверное, он пожалел меня, во всяком случае конфиденциально шепнул: «Я вам в зал сегодня пришлю что-то интересное».

Ну, думаю, наверное, «Ниночку» Любича с Гретой Гарбо (по слухам тогдашний эталон «антисоветчины»). Ничуть нет! — «Фантазию» (1940) Диснея, фильм красивый, хотя в ГФФ и черно-белый, трогательно-наивный в своем эксперименте-поиске звукозрительного образа, поток беспредметных узоров на фоне классических музыкальных произведений, — видимо, попал в спецхран по «буржуазному абстракционизму».

Да, это было, это мы пережили. Помню, как весной 1953 года, в преддверьи «оттепели» мы всем Сектором по специальному разрешению добились просмотра в Белых Столбах второй серии «Ивана Грозного», строжайше запрятанной после разноса в постановлении ЦК 1947 года. Оформлялось в тайне, по спискам, только на месте, на вывоз ни за что! В Секторе не все видели фильм. Были потрясены. Ехали назад в полном молчании.

Правда, нравы ГФФ быстро изменялись и смягчались вместе с «оттепелью». Сменивший Г. А. Авенариуса (он безвременно скончался) А. И. Александров наоборот обожал открывать и показывать ранее засекреченное, радовался, что в залы рвется молодежь. И мы рвались — это были прекрасные дни! Смотрели мировое кино, по 4–5 копий в день. Работа была нелегкая, с Павелецкого выезжали в семь утра, пока добирались и кидались в зал, смотрели и во время обеденного перерыва (спасибо добрым фильмофондовским девушкам-механикам, они всегда — даже сейчас! — идут навстречу). Враги были усталость и сон, готовый сморить даже на Орсоне Уэллсе или Дрейере. Помню, как Инна Соловьева (это еще одно открытие глубокого и умного автора) изобрела способ «быть в форме», то есть долго глядеть на экран, не уставая: оказывается, надо все время есть, жевать, тогда не засыпаешь; и хотя с продуктами в советское время всегда было туговато, мы набирали из дому бутерброды, термосы с кофе и чаем, в темноте передавали друг другу — помогало!