Андрей Колесников - Дом на Старой площади

Лера садилась на свободное место или пристраивалась у краешка стола, например, моего. Мы ели конфеты. Она тихонечко писала от руки в пределах часа. И, даже не зная о том, что такое знаки с пробелами, аптекарски точно попадала в размер колонки. Требовала немедленного прочтения еще не перепечатанной статьи и реакции, желательно содержательной. Ссылки на редакторскую занятость не принимались. Текст, написанный аккуратным четким ученическим почерком с очень сильным нажимом, никогда не нуждался в литературной правке. Бюро проверки нечего было с ним делать. Аллюзии оказывались безупречны, цитаты, воспроизведенные по памяти из любого классика, безукоризненно точны, вплоть до последней запятой. Текст никогда никого не щадил. Как и последняя ее колонка в журнале The New Times , где она расправилась с Исааком Бабелем за соглашательство с той самой советской властью. Конармия под пером Леры наконец потерпела свое историческое поражение…

Если Валерия Ильинична случайно попадала на редакционную летучку — или в старом «Новом времени» в 1990-е, в редакции на Пушкинской, или в конце нулевых в The New Times , — театр одного актера был обеспечен. Ее предложения по улучшению журнала, разумеется, выходили за границы традиционного осмысления новостной повестки и страшно веселили редакторат. Про себя я думал, что было бы, если бы мы решились выпустить один номер, special issue , состоявший из идей Новодворской. Закрыли бы издание, скорее всего, просто с лету… Зато красиво бы ушли…

Лера не знала полутонов в политике. Не знала компромиссов, в том числе в своих текстах. У нее был один — не либеральный, а либертарианский эталонный метр, которым она измеряла даже персонажей далекого прошлого. Если вдруг с ней пытались спорить, в слабой надежде выкинуть из статьи чересчур жесткий фрагмент, она искренне недоумевала — как человек, сидящий перед ней, соратник, единомышленник, либерал, разделивший ее страсть к шоколадным конфетам, может допускать мысль о смягчении текста, о каком-то там компромиссе?

«Об искренности в литературе» — это она. Искренность — главное слово. Именно поэтому, когда она умерла, даже Владимир Путин молниеносно прислал соболезнования: он наверняка знал, что Новодворская считает его врагом, но не сомневался, судя по всему, в том, что это чувство не конъюнктурное и не за бабки, а искреннее, бескорыстное, дистиллированной диссидентской чистоты. Может быть, ему докладывали, как ей сломали здоровье в советской психушке и сколько сухих голодовок она держала. Уж он-то явно не считал ее юродивой. Таких несгибаемых врагов уважают. И хотели бы иметь среди своих соратников. А то кругом одни измены да шубохранилища. «Все интриги, вероятно, да обжорство», как писал столь любимый Лерой поэт Бродский, градус бескомпромиссности которого вполне ее устраивал.

С Новодворской было весело. Новодворскую любили. Но она была одинока. В организованном диссидентском движении ее, судя по всему, уважали, но и там она выбивалась за все и всяческие рамки. В нашем старом «Новом времени», по соседству с «Новым миром», ей дали писать не статьи и памфлеты — это для нее слишком прямолинейные и пассионарные форматы, а театральные рецензии — она хорошо разбиралась в театре, но и в этих, по сути не политических статьях она ухитрялась уязвить власть, соглашательство и все семь смертных грехов.

Она была непримирима и бескомпромиссна, но и столь же наивна, на грани христианской святой — если бы не оставалась городским человеком, разговаривала бы, как Франциск Ассизский, с птицами. Иногда влюблялась и идеализировала людей, которых совсем не стоило бы идеализировать. Например, твердой была ее вера в Звиада Гамсахурдиа. Но это — часть характера и внутреннего, очень трогательного и светлого устройства, которые влияли на политические пристрастия. По тем же причинам она влюблялась и в достойных людей, не обманываясь в них, — например, боготворила Егора Гайдара.

Нашлись люди, которые публично заранее швырнули несколько камней в ее могилу, потому что, видите ли, она была врагом России. Да нет же, она была самым горячим патриотом России.

Только у нас с этими господами разные родины и разные России.

Это та правда, которую доказывала Новодворская и которую мы, ее редакторы, пытались смягчить, надеясь, что это не так. А Лера в своем радикализме чистейшего «первого» отжима была права. И говорила то, что мы стеснялись сказать вслух.

Противники Леры считали ее жестоким человеком. Но это не так. Валерия Ильинична была очень доброй. В бытовом, человеческом смысле слова. Просто они никогда не получали от нее в подарок конфету «Мишка косолапый».

Работа в мастерской спорилась, обработка дерева досталась мне по наследству от дедушки и дядьев-братьев отца, которые тоже занимались плотницким и столярным делом. Мастера нас обучали личным примером и при помощи квалифицированных матерных указаний. Однажды, чтобы как-то унять особенно злостного матерщинника, мы устроили каверзу.

Пол был завален всяким железным хламом — обрезками металла, труб, кровельного железа и т. п. Электропроводка свисала оголенными проводами. К проводам присоединили железные прутья, их — к ломам и далее на все железки. Получилось замечательно — мастер как всегда явился мрачный и на своем «командном» языке спросил: «Что это у вас за…, дети?» И топнул ногой по хламу, вызвав страшный грохот и фонтан электрических брызг. Этот великолепный фейерверк сопровождался всеобщим хохотом и криками испуганного мастера, который пообещал нам страшные последствия на своем изощренном языке. Но с тех пор он разговаривал с нами только официально и ни разу не сорвался. Это оказался совсем другой человек, который быстро научил нас тонкостям ремесла до той степени, что мы, кроме унылых табуреток, вскоре получили заказ на изготовление тумбочек для госпиталя, которые потом торжественно вручали раненым бойцам. Строгали и доски для гробов.

Отец подчеркивал пролетарскую закалку, словно бы извиняясь перед невидимым читателем за свою интеллигентность — так он был воспитан, в строгом соответствии с советским социальным каноном. Это опять же представления о советской горизонтальной и вертикальной мобильности: да, хорошо бы, чтобы в биографии значилось высшее образование, но важно, чтобы там обнаружилась строка вроде такой — «начинал фрезеровщиком на заводе». А для карьеры в высших сферах, мягко говоря, желателен был опыт работы в обкомах, особенно если речь шла о ключевых отраслевых отделах ЦК. Ну, райкомы в биографии отца присутствовали. Так что низовой уровень парторганов оценивался «административным рынком труда» высоко — как строка в CV об окончании университета уровня Ivy League в США. Притом что отец вообще не был карьерным человеком — просто придерживался символа веры, как мошавники-социалисты из числа довоенных эмигрантов в Израиль. Из него получился бы прекрасный кибуцник — честный, активный, трудолюбивый.