Андрей Колесников - Дом на Старой площади

Знакомство с госпиталями послужило началом моего «творческого пути» — по примеру других сотоварищей я стал выступать перед ранеными с чтением стихов и рассказов. Читал моего любимого Зощенко. Воспринимались его рассказы очень хорошо, особенно «Баня». Шумные аплодисменты, похвалы кружили голову, предопределяли дальнейшие мечты и планы. Месяца два работали мы в театре Ленинского комсомола, делали различный реквизит. Там я как-то раскроил себе ладонь стамеской, след остался на всю жизнь. Но был счастлив, хоть с какой-то стороны приобщившись к настоящему искусству. И с гордостью всем сообщал, что работаю в театре.

Неизбывная боль — мечта о несостоявшейся карьере актера при состоявшейся карьере юриста и управленца. Особенно острая — сразу после окончания школы, кажется, провала в театральном и подачи документов в юридический. В семейном архиве сохранилась тетрадь-дневник папы за 1947 год. Первый курс Московского юридического института. (Был такой тогда, кузница самых разных кадров; потом его объединили с юрфаком МГУ. Среди выпускников, например, журналист Валерий Аграновский, но о Московском юридическом — позже.) Студенту невыразимо скучно. Бывшая классная руководительница говорит любимому ученику, что ему «нужна сцена». Он и сам так считает и всю стипендию тратит на посещение театров, а дневник становится коллекцией театральных рецензий. «Юристом мне не быть»; «В институте всё та же тоска, что и прежде. Не здесь мое место!»; «Я заражен смертельно и навсегда театром».

…Интересен выбор чтецкого репертуара для госпиталя — рассказы Зощенко. От них веет непроветриваемой тоской совка — столь зловонной, что рассказы и фельетоны мне всегда казались отнюдь не смешными — босхиански страшными. А солдаты в госпиталях смеялись, как будто им рассказывали анекдот. Узнавали себя, соседа, сослуживца. Свою прошлую, довоенную, и будущую, послевоенную жизнь. И только товарищ Жданов в докладе о журналах «Звезда» и «Ленинград» декодировал Зощенко: «…он изображает советских людей бездельниками и уродами, людьми глупыми и примитивными… избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта».

Знать бы, кто вписал Жданову фразу об Ахматовой в этот доклад, ту самую, где она мечется «между будуаром и моленной». Тоже зеркало тогдашней номенклатуры, бившей поклоны бюстам основателей и помешанной на балеринках — в широком смысле этого слова. Как, например, глава Агитпропа Георгий Александров, вдохновитель группы «гладиаторов» — от глагола «гладить». «Я только гладил», — это фраза Анатолия Еголина, соратника (во всех смыслах) Александрова, которого, кстати говоря, в 1946 году назначили главным редактором журнала «Звезда» для исправления ошибок редакции по линии Зощенко и Ахматовой.

Осенью 1943 года я познакомился и навсегда подружился с Володей Митяевым. В 167-й школе, где я начал учиться после работы в мастерской, мне приглянулся очень серьезный, начитанный мальчик, который явно превосходил многих соучеников своими знаниями и интеллигентными манерами. Мы с ним были комсомольцами, одними из немногих в классе. (Я вступил в ВЛКСМ как рабочий паренек еще 8 марта 1943 года.)

И вот однажды был объявлен воскресник по заготовке дров для нашей школы. После бурного комсомольского собрания класс с энтузиазмом заполнил грузовой трамвай, который довез нас до Южного порта. Ехали долго, часа два, и энтузиазм как-то постепенно таял. А после погрузки вагона — таскали обледенелые бревна — ребята понемногу стали исчезать. Когда вагон был погружен, оказалось, что из всего класса остались мы с Володей и наш классный руководитель — худенькая учительница с тоненьким голосом.

«Как же теперь?» — выдохнула она. «Ничего, справимся! — в один голос ответили мы, добавив неуверенно — Нам не привыкать». — «Ну, тогда, мальчики, поехали». И мы поехали через весь город к месту разгрузки, до Оружейного переулка. Часов в 7–8 вечера трамвай дотащился до места, и мы с Володей яростно бросились на бревна. Разгрузка заняла почему-то гораздо меньше времени, чем погрузка, уже сказался опыт. Доблестным такелажникам была объявлена благодарность и выданы награды — по небольшому бревнышку с квитанцией, чтобы нас не задержала милиция. Гордые и усталые явились мы домой с трудового фронта. А главное — с этого началась наша дружба, которую не смогли ни погасить, ни разорвать все невзгоды времени.

На фотографии папиного класса в 1946 году он, как один из самых высоких учеников, стоит в верхнем ряду, опустив руку на плечо чуть ниже стоящему лучшему другу, одетому в красивый белый свитер с отчетливо видным на нем комсомольским значком. Интересно, что, несмотря на идеологическую перенасыщенность времени, у ребят в классе были смешные прозвища: Идейный вождь, Купчик, Молекула. А классного руководителя — за усы системы «зубная щетка» — прозвали «фюрером». Хватало же упорства мужику носить такие усы во время и после войны с Гитлером, да еще в мужской средней школе…

Володе и особенно его маме Мирре Львовне Каменецкой, святой женщине, я обязан первым приобщением к марксизму. Мирра Львовна, подпольщица, участница Гражданской войны, преподаватель марксизма-ленинизма в Станкине, сумела передать нам, несмышленышам в политике, частичку своей пламенной революционной души, свое трепетное отношение к коммунистическим идеалам. 18 марта — День Парижской коммуны — стал для нас таким же праздничным днем, как и 7 Ноября. Благодаря Мирре Львовне я открыл для себя новый революционный мир в книгах Виктора Гюго, полюбил Гавроша и героев парижских баррикад.

У нас часто вспыхивали дискуссии. Интересно, что я ухитрялся быть «оппозиционером», нарочно поддразнивал Мирру Львовну охами и вздохами по поводу тогдашнего положения в обществе, в снабжении и т. п. С какой чистой яростью набрасывалась она на меня, защищая советский строй, советские порядки, загоняя меня в угол «железной логикой». Тем самым она воспитывала меня исподволь, за что я по гроб жизни ей благодарен.

Вот один из источников папиной ортодоксальности, идущий напрямую от поколения старых большевиков, которых как раз за эту несгибаемость принципов и не любил Сталин. Слишком близко стояли они к истокам — до такой степени, что День Парижской коммуны в их сознании приравнивался к 7 Ноября. Типаж в те годы нередкий, причем такой закалки, что она позволяла им придерживаться прежних взглядов и после отсидок в лагерях — такой была, например, легендарная Ольга Шатуновская, проведшая в ГУЛАГе 17 лет, а затем с прочных ленинских позиций занимавшаяся реабилитацией репрессированных. Или Дора Лазуркина, отсидевшая 18 лет и на XXII съезде выступившая за то, чтобы Сталина вынесли из мавзолея: «И я считаю, что нашему хорошему, прекрасному Владимиру Ильичу, самому человечному человеку, нельзя быть рядом с человеком, со Сталиным, который хотя и имел заслуги в прошлом, до 1934 года, но рядом с Лениным быть не может». Она употребила словосочетание «режим Сталина». В официальной стенограмме это словосочетание заменили на «обстановку в 1937 году». Еще одно место, где типаж несгибаемых большевичек был распространен, — это Израиль времен довоенных алий и строительства кибуцев и мошавов.